Не вся одежда дожидалась смерти своего знатного владельца, прежде чем ее продавали в театр. Придворная мода быстро менялась, и в наряде, который стоил практически как большой городской дом, можно было появиться от силы несколько раз, прежде чем он устаревал. Для таких людей, как Роберт Дадли, покровитель одной из действующих трупп, передача театру такой одежды была частью финансовой помощи; возможно, таким способом вместо денег расплачивались за частные представления. Кроме того, такой публичный показ недавно ношенной им одежды мог служить рекламой — так бывший владелец одежды мог повысить свой статус. Сцена была и показом мод, и окном в изысканный мир двора и придворных. Театр тогда среди прочего выполнял ту же роль, что и голливудские гламурные фильмы 1930-х годов или современные шоу о жизни знаменитостей.

Однако мода не ограничивалась сценой. На подмостках дублеты и платья из итальянского бархата соседствовали с картонными коронами и фальшивыми бородами, но и наряды зрителей были тоже хорошо видны. Закрытое пространство театра позволяло взгляду кружиться, а открытый двор предоставлял позерам-модникам широкие возможности. Этот момент отражен во введении Бена Джонсона к печатной версии его пьесы «Новая гостиница» (The New Inn, 1631), где критиков пьесы парировали следующим образом: «Зачем же они пришли тогда? Спросишь ты меня. Я отвечу в точности так: чтобы увидеть и чтобы быть увиденным. Чтобы выставить себя на всеобщее обозрение в своей одежде в кредит: и завладеть сценой в ущерб постановке». В этой фразе привлекает внимание словосочетание Джонсона «одежда в кредит» (clothes of credit). Он мог иметь в виду «лучшую», или самую дорогую одежду, а, возможно, мог одновременно намекать и на то, что эти наряды были одолжены или взяты напрокат. Аренда нарядов для особых случаев была обычной практикой. Некоторые люди постоянно сдавали и забирали из ломбардов свои самые эффектные наряды, используя их в качестве средства вложения денег, которым можно было торговать и использовать в сделках. В счетах Филиппа Хенслоу такие операции занимают много места, поскольку он действовал через различных агентов в качестве ростовщика. Театральные наряды также регулярно проходили через его руки — их одалживали, арендовали, покупали, изменяли, создавали и продавали по мере того, как менялись потребности труппы и ее репертуар. Разнообразие, новизна и зрелищность были главными составляющими привлекательности театра; одни и те же вещи нельзя было использовать бесконечно, как бы дорого они ни стоили.

Наряду с современной модой притягательной была и экзотика. Для «Сказки о двух братьях» (The Tale of the Two Brothers), которая была поставлена в 1602 году, tyre man — мастер гардероба — создал два костюма дьявола и платье для ведьмы. Во время постановки шекспировского «Тита Андроника» (Titus Andronicus), действие которого происходит в античном мире, представился случай использовать «античные костюмы», перечисленные в описи 1602 года; это была просто-напросто елизаветинская одежда с римским привкусом, переделанная из роскошного малинового бархата и золотой ткани. Думаю, она напоминала костюмы голливудской эпопеи «Клеопатра» (Cleopatra) с Элизабет Тейлор в главной роли, где древнеегипетские элементы сочетаются с современной модой.

Нам, современным посетителям театра, трудно понять возбуждение и волнение, которое вызывала такая одежда. Видеть римского генерала в «плаще из малинового бархата, с разрезами на ткани и украшенного золотом», зная, что этот наряд стоит больше вашего дома и нескольких годовых заработков вместе взятых. Ощущать, что вы видите нечто редкое и необычное, даже сами ткани, обычно предназначенные для аристократических глаз, пока вокруг вас щедро разливаются слова. Слова, конечно, тоже имели значение: театр представлял собой нечто большее, чем визуальное представление. Елизаветинская аудитория любила новизну, но возвращалась снова и снова за высококачественными словами. Бестселлеры Хенслоу — «Мальтийский еврей», «Доктор Фауст» и «Испанская трагедия» — пьесы, собиравшие полные залы, и ныне считаются у современных исследователей «лучшими» и наиболее совершенными произведениями эпохи. А новые пьесы — «Генрих IV» и «Тит Андроник» новичка Уильяма Шекспира — также были оценены по достоинству в театре «Роза».

Сильные драматические сюжеты, отражающие весь спектр человеческих эмоций — основа всех наиболее успешных пьес Елизаветинской эпохи. Эдвард Аллен, вероятно, самый известный актер того времени, и его главный конкурент Ричард Бербедж были известны и почитаемы за свои сильные роли. Они играли глубоких персонажей, которые оказались в пучинах трагедии. Хорошо шла и комедия: даже самые жестокие и трагические пьесы Шекспира содержат комические сцены, чтобы добавить света в мрачное повествование. Действительно, если самые известные актеры специализировались на высокой трагедии, то вторыми по популярности были два комика. Это Ричард Тарлтон, чья карьера началась по крайней мере в 1560-х годах, а также Уильям Кемп (с ним мы встречались раньше, следя за его путешествием по стране с колоколами и платком). Шекспир недолго работал с Эдвардом Алленом в театре «Роза», но позже долго сотрудничал с «Глобусом», где работал как с Ричардом Бербеджем, который играл его Гамлета и Лира, так и с Уильямом Кемпом, для которого он выписал несколько комичных деревенских неуклюжих персонажей, которые остроумно притворяются дураками и часто, как будто бы случайно, додумываются до сути вещей.

Многим сейчас сложно смотреть тюдоровские комедии и находить их по-настоящему смешными. Думаю, всему виной перевод. Моя семья, друзья и я сама много лет занимались воссозданием жизни эпохи, готовили еду, шили одежду и пили пиво и поэтому без труда освоили основную лексику тюдоровского времени. Я всегда удивляюсь, когда люди воспринимают слова, которые я считаю совершенно нормальными, как загадочные и странные. Наверняка все знают разницу между peascods (гороховые стручки), peascod (модная разновидность дублета), codpieces (гульфики) и peaces of cod (кусочки трески). Когда мы с друзьями идем на представление в «Глобус», то мы смеемся по крайней мере в два раза чаще, чем остальные зрители, и не только над грубым фарсом. Шекспир на самом деле очень смешной.

Кроме того, у елизаветинской аудитории огромной популярностью пользовались новые слова. Мы знаем об этом, потому что многие из них зрители забрали с собой из театра. Шекспир придумал тысячи слов, более 1700 из которых все еще с нами. Это и moonbeams (полосы лунного света), и горовосходители (mountaineers), и даже сидя в своей спальне (bedroom) и погружаясь (submerge) в вялую (lacklustre) беседу во время посиделки (hobnob) с теми, с кем вы подружились (friended), вы бы все еще говорили на его языке. Фразы Шекспира часто можно услышать из уст людей, которые заявляют, что ненавидят его: мертвый как дверной гвоздь, то есть мертвее некуда (dead as a doornail), или во всеоружии (up in arms), внезапно (all of a sudden), предрешенный вывод (foregone conclusion). Это повседневные идиомы, которыми усеян наш язык. Создается такое впечатление, что люди приходили и слышали пьесу, а потом начинали цитировать ее, постепенно добавляя слова в свою повседневную речь и передавая их детям.