— Заниматься чем? — тихо спросила Мэгги.

— Говорить людям, что они обречены.

— Я не знаю, что и сказать.

— А ничего говорить не надо. Давай выпьем за жизнь.

Он поднял свой бокал, словно готовился произнести тост.

Мэгги наклонила голову, поскольку глаза ее были полны слез.

— Не начинай, — сказал Гарольд.

Она разрыдалась.

— Сейчас же прекрати, Мэгги Дарлинг.

Но эмоции не поддаются приказам. Человеческое сердце — это не конторский мальчишка на побегушках. Мэгги безудержно плакала в течение нескольких минут. За это время Гарольд доел форель, салат, помидоры и намазал себе еще один кусок кукурузного хлеба маслом.

— Как ты можешь вот так сидеть и есть? — спросила Мэгги наконец, сморкаясь в бумажную салфетку.

— А что, по-твоему, мне следует делать? Бегать и кричать? Предложить себя для медицинских экспериментов? Полететь в Лурд к чудодейственному источнику?

— Это так несправедливо.

— Я бы так не сказал. Я прожил шестьдесят один замечательный год. Дольше, чем Малыш Рут[33] и Моцарт. Мне не пришлось воевать. Я наслаждался жизнью в замечательном городе. Руководил прекрасной компанией. Был знаком со многими интересными людьми. Грех жаловаться.

— И что, ничего нельзя сделать?

— Абсолютно ничего. Штука, которую я заполучил, — смертельна.

— Тогда что ты собираешься делать?

— Я собираюсь жить, как жил, пока болезнь не помешает мне. А затем направлюсь в Монпелье в маленький дружественный хоспис, который содержат монахи. Я все уже продумал. Чертовски удобно.

— Ты рассуждаешь так, будто планируешь отпуск.

— Ну, а что это еще, если не долгое путешествие в незнакомую страну? Скажи, а что на десерт?

— Немного замечательного «Сен-Андре» и зрелые груши.

— А для старого сладкоежки?

— Есть шоколад.

— Здорово. Я принесу коньяк.

Мэгги порядком опьянела. Гарольд начал вспоминать о прошлом и старых друзьях, о том, как он приехал в Нью-Йорк в 1961 году молодым человеком, в год, когда Мэнтл и Марис выступали на стадионе «Янки», а Джек Кеннеди сидел в Белом доме. В ресторане «P. J. Clarke’s» на Третьей авеню собирались настоящие писатели, Норманн Мейлер появлялся на вечеринках вместе с Кеном Тайноном и Геем Тализом, а в квартиру в Гринвич-Виллидж порой заглядывал кто-нибудь не менее легендарный, чем Оден. Песню «La Vie en Rose»[34] постоянно играли в их любимом французском ресторанчике (как он назывался?) на Шеридан-сквер, где в витринах были выставлены фаршированные фазаны. Вход в музей Метрополитен был тогда бесплатный, бутылка хорошего шотландского виски стоила шесть долларов, а стейк из вырезки — всего четыре девяносто пять. Можно было снять приличную квартиру с работающим камином в восточной части Шестьдесят третьей улицы за двести долларов, и люди тогда женились, и справляли свадьбы в университетском клубе. А вечером по четвергам по телевизору показывали абсолютно безумные получасовые шоу знаменитого Эдди Ковакса. И в Ист-Хэмптоне не было сопливых юнцов, гремящих на гитарах. А помнишь такси компании «Чекер»?..

В этом рассказе и было то прославленное очарование Гарольда Хэмиша, о котором писали в «Венити фейр» и «Паблишер уикли». Он весь светился. Ночь была теплая и спокойная. Коньяк «Кельт Амираль» был великолепен, шоколад поддерживал в Мэгги достаточно бодрое настроение. Ей даже нравилось слушать об этой ушедшей в историю Америке, о ее прежнем величии, до того как все покатилось к чертям. Но ужасная мысль о болезни Гарольда не оставляла ее, как страшный хищный зверь, спрятавшийся в темноте за сиянием костра. Даже простое напоминание об этом отнимало силы. Поэтому, когда он рассказал очередную историю о необычайной способности какого-то Мэлаки Маккорта, владельца бара на Манхэттене, пить не пьянея, Мэгги взмолилась, чтобы Гарольд отпустил ее спать.

— Мне так приятно, что ты слушала меня, старого болтуна.

— Я люблю истории о прошлом, — сказала она, обходя стол, чтобы обнять его перед сном.

От его одежды исходил прекрасный мужской запах можжевельника и силы. Он неоднократно поцеловал ее в нежное место за ухом и крепко обнял, продержав в объятиях чуть дольше, чем следовало. Затем с чувством сожаления или вины, она не была уверена точно с каким, Мэгги оставила его на веранде, а сама пошла спать.

Она почитала немного «Путешествия» Бартрама. Было забавно читать под светом керосиновой лампы. В комнате пахло совсем как в летнем лагере, в котором она была еще девочкой: сосновой хвоей, старыми одеялами и некрашеной доской. Гарольд какое-то время еще оставался на веранде, Мэгги предположила, что он выпивал. Затем он протопал вниз, задевая на ходу вещи. И наконец она услышала, как ступени заскрипели под его ногами. На какой-то миг она затаила дыхание, подумав, зайдет ли он к ней и что ей делать, если зайдет. Но потом она услышала, как он открыл и закрыл за собой дверь, как скрипела кровать, когда он ворочался, а потом наступила тишина. Мэгги не понимала, благодарна ли она ему или обманута.

Какое-то время спустя она проснулась в темноте, почувствовав, что он лежит рядом, за ее спиной, прижавшись к ней, как ложка к ложке, а его большая ладонь — на ее плече. Первая мысль была: «Странно, это не Кеннет». Еще какое-то время она притворялась спящей, стараясь продумать тактику действий. На самом деле ощущение чего-то большого и теплого сзади и ее реакция, свойственная всем млекопитающим, сильно мешали думать. К тому же от выпитого накануне голова была пустой, как полая тыква. Гарольд зарылся носом в ее волосы и целовал ее так же, как и в предыдущий раз. Мощная химическая реакция возбудила нервные окончания по всему ее телу, заставляя полностью отдаться ощущениям. Гарольд сделал стратегический ход, передвинув руку ей на бедро, где рука задержалась в ласке, прежде чем перейти к более сложной топографии ее правой груди. Ощупывая ее гордо вознесшийся сосок, он еле слышно застонал от страсти, и Мэгги, уже не в силах сдерживать себя, ответила ему подобным звуком. Еще немного, и она развернулась к нему так, что они оказались лицом к лицу, губами к губам и бедрами к бедрам, пока она не раскрылась ему, словно большой ночной цветок. Они занялись любовью, не произнеся ни слова.

Он был сильным и неторопливым. Он любил так, как виртуоз играет сонату на редком и дорогом инструменте: уверенно, но все же осторожно, проявляя при этом ту жизненную энергию немолодого человека, который может упорно и невозмутимо исполнить большое и полное нюансов музыкальное произведение, не снижая темпа и не доходя преждевременно до высшей точки эмоционального накала. В его объятиях она потеряла ощущение времени и отдавалась ему несколько раз, надеясь при этом, что получаемая им от нее будоражащая сила удовольствия могла поддержать его в борьбе с безжалостным монстром, угрожавшим его существованию, и, возможно, даже победить его. В конце концов он закончил с протяжным стоном, и они, не тратя никаких слов, провалились в прохладное, пахнувшее сосной забвение.