Потом он захотел перевоплощений. «А давай ты будешь Фокси Браун»,[118] — сказал он, и Ифемелу сочла это милым, эту способность изображать, полностью растворяться в персонаже, и подыгрывала ему, потакала, упиваясь его удовольствием, хотя терялась, отчего все это его так будоражит. Частенько, лежа голой рядом с Кёртом, она ловила себя на мыслях об Обинзе. Старалась не сравнивать их прикосновения. Рассказала Кёрту о своей школьной влюбленности Мофе, но об Обинзе — ни звука. Казалось кощунством обсуждать Обинзе, именовать его своим «бывшим» — до чего же легкомысленное слово, не говорит ни о чем и ничего не значит. С каждым месяцем молчания, что пролетал меж ними, Ифемелу ощущала, как само это молчание затвердевает и превращается в плотную неповоротливую статую, какую невозможно сокрушить. Она все еще принималась писать ему, часто, но всякий раз бросала, всякий раз решала не отправлять электронную весточку.

* * *

С Кёртом она в собственных мыслях сделалась женщиной без всяких узлов и забот, женщиной, бегущей под дождем, во рту — вкус напитанной солнцем клубники. «Напиток» стал частью архитектуры ее жизни — мохито и мартини, сухое белое и фруктовое красное. Она ходила с Кёртом в походы, сплавлялась на каяке, жила в палатке рядом с дачей его семьи — ничто из этого в своей жизни она прежде и вообразить не могла. Сделалась легче, стройнее; она была Девушкой Кёрта, и в эту роль она скользнула, как в любимое платье, которое к лицу. Она больше смеялась — потому что он смеялся так часто. Его оптимизм ослеплял ее. Кёрт бурлил планами.

— У меня мысль! — говорил он то и дело.

Она представляла его ребенком, окруженным избытком разноцветных ярких игрушек, этого ребенка вечно подталкивают ко всяким «проектам», а его будничные затеи считают чудесными.

— Поехали завтра в Париж! — сказал он однажды в выходной. — Знаю-знаю, это очень неоригинально, но ты там никогда не была, и это восторг, что Париж тебе покажу я!

— Не могу я взять и полететь в Париж. У меня нигерийский паспорт. Мне надо подавать документы на визу, с выпиской со счета, страховкой и всякими доказательствами, что я не останусь в Европе нахлебником.

— Ага, я забыл. Ладно, в следующие выходные поедем. С визой разберемся на неделе. Я добуду завтра выписку со своего счета.

— Кёртис, — сказала она чуть сурово, чтобы образумить его, но, глядя с большой высоты на город, она уже втянулась в вихрь его задора. Он не унывал ни за что и никогда, так умеют только американцы его типа, и было в этом нечто ребяческое, что Ифемелу казалось и восхитительным, и отталкивающим. Однажды они пошли гулять по Саут-стрит, потому что она никогда не видела лучшей, по его словам, части Филадельфии, он сунул свою ладонь в ее, и они шагали мимо тату-салонов и стаек пацанов с розовыми волосами. Рядом с «Королевством кондомов»[119] он нырнул в крошечный салон таро и потащил Ифемелу за собой. Женщина за черной вуалью сказала им:

— Я вижу свет и долгое счастье перед вами двоими.

Кёрт воскликнул:

— Мы тоже! — и дал ей сверху десять долларов.

Позже, когда его бурливость сделалась для Ифемелу испытанием, неизбывная эта солнечность, которую подмывало разбить, сокрушить, то воспоминание — в салоне таро на Саут-стрит — останется для нее одним из лучших о Кёрте, тот день, исполненный обещанием лета: Кёрт, такой пригожий, такой счастливый, истинно верующий. Он верил в добрые предзнаменования и позитивные мысли, в счастливые концовки фильмов, и веру эту ничто не обременяло, потому что он не обдумывал глубоко, прежде чем выбрать, во что уверовать, — он просто верил.

Мать Кёрта обладала бескровным изяществом, волосы блестели, кожа в хорошей сохранности, одежда, дорогая и изысканная, придавала ей дорогой и изысканный вид; она казалась состоятельным человеком, который оставляет мало чаевых. Кёрт звал ее «матушкой» — несколько формально, с архаическим призвуком. По воскресеньям они обедали вместе. Ифемелу нравился этот воскресный трапезный ритуал в причудливой обеденной зале гостиницы, где полно нарядных людей, сребровласых пар с внуками, женщин средних лет с брошами на лацканах. Единственным еще одним черным человеком был строго облаченный официант. Ифемелу ела рыхлую яичницу, тонко нарезанный лосось и полумесяцы свежей дыни, наблюдая за Кёртом и его матушкой, оба ослепительно золотоволосые. Кёрт болтал, а его мать завороженно слушала. Сына она обожала — этот ребенок родился поздно, когда она уже не была уверена, сумеет ли зачать, и был он обаяшкой, а его манипуляциям она всегда поддавалась. Он был ее искателем приключений, вечно притаскивал всякую экзотику — встречался с японкой, с венесуэлкой, — но рано или поздно остепенится как следует. Она терпела кого угодно из его пассий, но не считала себя обязанной разделять его влюбленности.

— Я республиканка, вся наша семья тоже. Мы очень против пособий, однако очень поддерживали гражданские права. Я просто хочу, чтобы вы понимали, какого рода мы республиканцы, — заявила она Ифемелу при первой встрече, словно это самое главное, что нужно сразу прояснить.

— Желаете знать, какого рода я республиканка? — спросила Ифемелу.

У матери Кёрта сделался изумленный вид, но затем лицо ее растянулось в тугой улыбке. «Вы забавная».

Однажды она сказала Ифемелу:

— У вас красивые ресницы. — Внезапные, неожиданные слова, после них она продолжила попивать свой «беллини», будто не расслышала от Ифемелу ее ошарашенное «спасибо».

По дороге обратно в Балтимор Ифемелу это вспомнила:

— Ресницы? Она, похоже, изо всех сил искала, какой бы сделать комплимент.

Кёрт расхохотался.

— Лора говорит, что моя матушка не любит красивых женщин.

* * *

Однажды на выходных у них была Морган.

Кимберли с Доном хотели забрать детей во Флориду, но Морган ехать отказалась. И Кёрт предложил ей провести выходные в Балтиморе. Он планировал лодочную прогулку, и Ифемелу подумала, что им с Морган стоит побыть вдвоем.

— Ты не едешь, Ифемелу? — спросила Морган, понурившись. — Я думала, мы все вместе. — Слово «вместе» прозвучало с бо́льшим оживлением, чем Ифемелу когда-либо слышала от Морган.

— Конечно, еду, — ответила она. Морган наблюдала, как Ифемелу красит ресницы и наносит блеск для губ. — Иди-ка сюда, Морг, — подозвала ее Ифемелу и намазала девочке губы блеском. — Почмокай. Хорошо. Ну ты и красотка же, мисс Морган?

Морган рассмеялась. По причалу Ифемелу и Кёрт шли рядом, держа Морган за руки, та радовалась, что ее держат за обе руки, а Ифемелу думала, как это иногда бывало мимоходом, о браке с Кёртисом, об их жизни, погруженной в уют, он ладит с ее семьей и друзьями, а она — с его, за вычетом матери. Они пошучивали о свадьбе. Ифемелу рассказала ему о церемонии выкупа невесты, о том, что народ игбо проводил их до поднесения вина и церковного венчания, а он шутил, что поедет в Нигерию платить за невесту, доберется до ее отчего дома, посидит с ее отцом и дядьями и уговорит их отдать Ифемелу за так. Она в ответ шутила, что пройдет между скамьями в вирджинской церкви под музыку «Невеста идет»,[120] а его родственники будут таращиться в ужасе и спрашивать друг у дружки шепотом, чего это прислуга нарядилась в свадебное платье.