Я предложил ему по старой памяти заехать на Невский проспектв известную кондитерскую «Норд», ввиду своего космополитического названияпереименованную в исконно русское название «Север», и напиться там кофе свесьма знаменитым, еще не переименованным тортом «Норд».

Он встревожился.

– Понимаешь, – сказал он, по обыкновению нежно называя меняуменьшительным именем, – в последнее время я стараюсь не показываться на людях.Меня окружают, рассматривают, сочувствуют. Тяжело быть ошельмованнойзнаменитостью, – не без горькой иронии закончил он, хотя в его словах слышалисьи некоторые честолюбивые нотки.

Он, как и все мы, грешные, любил славу!

Я успокоил его, сказав, что в этот час вряд ли вкондитерской «Север» особенно многолюдно. Хотя и неохотно, но он согласился смоими доводами.

Оставив машину дожидаться нас у входа, мы проворнопрошмыгнули в «Север», где, как мне показалось, к некоторому своемунеудовольствию, имевшему оттенок удовольствия, штабс-капитан обнаружил довольномного посетителей, которые, впрочем, не обратили на нас внимания. Мы уселись застолик во второй комнате в темноватом углу и с удовольствием выпили по стаканукофе со сливками и съели по два куска торта «Норд».

Мой друг все время подозрительно посматривал по сторонам,каждый миг ожидая проявления повышенного интереса окружающих к его личности.Однако никто его не узнал, и это, по-моему, немного его огорчило, хотя ондержался молодцом.

– Слава богу, на этот раз не узнали, – сказал он, когда мывыходили из кондитерской на Невский и сразу же попали в толпу, стоявшую возленашей машины и, видимо, ожидавшую выхода опального писателя.

– Ну я же тебе говорил, – с горькой иронией, хотя и не безвнутреннего ликования шепнул мне штабс-капитан, окруженный толпой зевак. –Просто невозможно появиться на улице! Какая-то гофманиада, – вспомнил он нашустарую поговорку и засмеялся своим негромким дробным смешком.

Я провел его через толпу и впихнул в машину. Толпа нерасходилась. Мне даже, признаться, стало завидно, вспомнился Крым, нашамолодость и споры: кто из нас Ай-Петри, а кто Чатыр-Даг. Конечно, в литературе.Пришли к соглашению, что он Ай-Петри, а я Чатыр-Даг. Обе знаменитые горы, ноАй-Петри больше знаменита и чаще упоминается, а Чатыр-Даг реже.

На долю ключика досталась Роман-Кош!

– Товарищи, – обратился я к толпе, не дававшей возможностинашей машине тронуться. – Ну чего вы не видели?

– Да нам интересно посмотреть на новую модель автомобиля. Унас в Ленинграде она в новинку. Вот и любуемся. Хорошая машина! И ведь, главноедело, своя, советская, отечественная!

Шофер дал гудок. Толпа разошлась, и машина двинулась, увозяменя и штабс-капитана, на лице которого появилось удовлетворенно-смущенноевыражение и бородавка на подбородке вздрогнула не то от подавленного смеха, нето от огорчения.

Мы переглянулись и стали смеяться. Я громко, а он на свойманер – тихонько.

Прав был великий петроградец Александр Сергеевич:

«Что слава? Яркая заплата» – и т. д.

А вокруг нас все разворачивались и разворачивались каналы иперспективы неповторимого города, прежняя душа которого улетела подобнопчелиному рою, покинувшему свой прекрасный улей, а новая душа, новый пчелиныйрой, еще не вполне обжила свой город.

Новое вино, влитое в старые мехи.

Над бело-желтым Смольным суровый ветер с Финского залива нестучи, трепал флаг победившей революции, а в бывшем Зимнем дворце, в Эрмитаже,под охраной гранитных атлантов, в темноватом зале испанской живописи, плохоосвещенная и совсем незаметная, дожидалась нас Мадонна Моралеса, которую ключиксчитал лучшей картиной мира, и мы со штабс-капитаном снова – в который раз! –прошли по обветшавшему, скрипящему дворцовому паркету мимо этой маленькойтемной картины в старинной золоченой раме, как бы прощаясь навсегда с нашеймолодостью, с нашей жизнью, с нашей Мадонной.

Вот каким обыкновенным и незабываемым возник передо мнойобраз штабс-капитана среди выгорающей дребедени гнилых мещанских домиков,охваченных дымным пламенем, над которым возвышалась, отражаясь в старомподмосковном пруде, непомерно высокая бетонная многочленистая Останкинскаятелевизионная башня – первый выходец из таинственного Грядущего.

…возле бывшего Брянского вокзала на месте скопления лачуграскинулся новый прекрасный парк, проезжая мимо которого, с поразительнойотчетливостью вижу я мулата в нескольких его ипостасях, в той нелогичнойпоследовательности, которая свойственна свободному человеческому мышлению,живущему не по выдуманным законам так называемого времени, хронологии, а поединственно естественным, пока еще не изученным законам ассоциативных связей.

…вижу мулата последнего периода – постаревшего, но все ещеполного любовной энергии, избегающего лишних встреч и поэтому всегда видимого вотдалении, в конце плотины переделкинского пруда, в зимнем пальто с чернымкаракулевым воротником, в островерхой черной каракулевой шапке, спиной косеннему ветру, несущему узкие, как лезвия, листья старых серебристых ветел.

Он издали напоминал стручок черного перца – как-то ужасно несовпадающий с опрокинутым отражением деревни на той стороне самаринского пруда.

…весь одиночество, весь ожидание.

В тот день он был гостеприимен, оживлен, полон скрытогоогня, как мастер, довольный своим новым творением. С явным удовольствием читалон свою прозу, даже не слишком мыча и не издавая странных междометийглухонемого демона.

Все было в традициях доброй старой русской литературы:застекленная дачная терраса, всклокоченные волосы уже седеющего романиста,слушатели, сидящие вокруг длинного чайного стола, а за стеклами террасынесколько вполне созревших рослых черноликих подсолнечников с архангельскимикрыльями листьев, в золотых нимбах лепестков, как святые, написанные альфрескона стене подмосковского пейзажа с сельским кладбищем и золотыми луковкамипатриаршей церкви времени Ивана Грозного.

Святые подсолнечники тоже пришли послушать прозу мулата.