Он стоял передо мною, как всегда чем-то разгневанный,маленький, с бровями, колючими как креветки, в короне вздыбленных седых волосвокруг морщинистой лысины, как у короля Лира, в своем синем вылинявшем рабочемхалате с засученными рукавами, с мускулистыми руками – в одной руке молоток, вдругой резец, – весь осыпанный мраморной крошкой, гипсовой пудрой и еще чем-тонепонятным, как в тот день, когда я впервые – через год после гибели Командора– вошел в его студию.

– Наконец я нашел подходящий материал. Нет! Не материал, а вещество!Подходящее вещество для ваших друзей, о которых вы мне столько рассказывали! –закричал он с порога. – Мне доставили это вещество из околозвездногопространства Кассиопеи. Из этого вещества построена Вселенная. Это лучшее изтого, что можно было достать на мировом рынке. Вещество из глубины галактики.Торопитесь же!

Он кричал, он брызгал слюной, он топал ногами.

Я понял его с полуслова.

– Теперь пора, – сказал я, и мы с женой побежали в паркМонсо.

– Но прежде мне пришлось прочитать весь гениальный вздор,который написали вы и все ваши друзья. Может быть, у меня дурной вкус, но вашачепуха мне понравилась, иначе я не взялся бы за эту работу! – крикнул он намвдогонку и тотчас исчез, на этот раз навсегда.

За свежевыкрашенными черными пиками железной ограды с яркопозолоченными остриями, за траурными, еще более высокими решетчатыми воротами,за их золочеными вензелями и балдахином, сияющим на солнце, перед намипредстали головокружительно высокие купы цветущих каштанов, белых и розовых,как совершенное воплощение вечной весны.

Мы вошли в парк.

Одно лишь название улицы, со стороны которой мы появились –Бульвар Мальзерб, – как бы погрузило нас в обманчивую тишину девятнадцатоговека после франко-прусской войны и Парижской коммуны.

Это был мир Мопассана.

Широкоплечий бюст этого бравого красавца француза снормандскими усами, которые умели так хорошо щекотать женские шейки и затылки спушком каштановых волос, что в конце концов и привело его к ужасномупреждевременному уничтожению, был установлен на колонне, у подножия которойизваяна фигура полулежащей дамы в широкой юбке, с узкой талией, в кофточке –рукава буфами; она держала перед собой раскрытый томик, самозабвеннозамечтавшись над строками Мопассана, и мне почему-то кажется, что эта книгабыла «Иветта».

В жарком сумраке неистово цветущего каштанового дерева этахрестоматийная композиция уже заметно потемнела от времени, каждая складкаширокой юбки со шлейфом и пятипалая тень какого-то отдельного каштановоголиста, лежащая на прямом лбу писателя, – все это было хорошо знакомо и, вокружении цветущих сирени, боярышника, пионов, японской вишни, пронизанноенеистовыми лучами солнца, отдаленное от шумящего города высокой решеткой тишиныи безветрия, как бы перенесло нас в страну, куда мы наконец после стольких разочарованийпопали.

Однако на этот раз что-то вокруг изменилось.

Сначала я не мог понять, что именно изменилось. Но наконецпонял: недалеко от изваяния замечтавшейся дамы под бюстом Мопассана стояло ещеодно изваяние, которого раньше здесь не было.

Фигура конармейца в предпоследний период его земногосуществования.

Он сидел за маленьким одноногим столиком, перед чашечкой,под сенью каштана, как бы под тентом кафе, взирая вокруг сквозь очкиизумленно-детскими глазами обреченного.

Он был сделан в натуральную величину с реалистическойточностью и вместе с тем как-то условно, сказочно, без пьедестала.

Я употребил слово «сделан», потому что не могу найти ничегоболее точного. Изваян – не годится. Вылеплен – не годится. Иссечен – негодится. Может быть, отлит, но и это тоже не годится, потому что материал небыл металлом, он был именно веществом. Лучше всего было бы сказать – создан. Ноэто слишком возвышенно. Нет не создан. Именно сделан. Вещество, из которого онбыл сделан, не поддавалось определению. Человеческий глаз лишь замечаетнекоторые его особенности: поразительную, как бы светящуюся неземную белизну,по сравнению с которой лучший каррарский мрамор показался бы сероватым;необъяснимую непрозрачную прозрачность. Скульптура не отбрасывала от себя тени,хотя все предметы вокруг отбрасывали резкие утренние тени: кусты, скамейки,стволы деревьев, из которых одному – сикомору – было сто двадцать лет и оно,кажется, помнило еще автора «Милого друга», детские коляски, фигурки бегающихдетей и их нянек, бабушек, матерей с открытыми книгами на коленях. Красно-синиемячики прыгали по уже пыльным дорожкам, отбрасывая прыгающие тени.

Даже маленькие маргаритки, выросшие на газонах, отбрасывалиминиатюрные тени.

Я потрогал плечо конармейца, оно обожгло мою ладоньпронзительным, но безвредным холодом. И судя по тому, что почва под изваяниемсильно осела, можно было заключить, что материал, из которого был сделанконармеец, в несколько десятков, а может быть, и сотен тысяч раз тяжелее любогоизвестного на земном шаре вещества. Вместе с тем, как это ни странно, материал,сияющий несказанной белизной, казался невесомым.

Мы пошли по парку и заметили, что, кроме знакомых серыхстатуй, ослепительно белеет несколько новых, сделанных из того же материала,что и статуя конармейца, – ярко-белых и не отбрасывающих теней.

Никто из посетителей парка их не замечал, кроме нас, это былинаши сновидения. Они были расставлены прямо на земле и на газонах – безпьедесталов – в каком-то продуманном беспорядке.

На одном из газонов под розовым кустом лежала фигураключика. Он был сделан как бы спящим на траве – маленький, с поджатыми ногами,юноша-гимназист, – положив руки под голову, причесанную а-ля Титус, с твердымподбородком, и видел неземные сны, а вокруг него, как некогда он сам написал:

«…летали насекомые. Вздрагивали стебли. Архитектура летанияптиц, мух, жуков была призрачна, но можно было уловить кое-какой пунктир, очеркарок, мостов, башен, террас – некий быстро перемещающийся и ежесекунднодеформирующийся город»…

Парк Монсо, где лежал ключик, глубоко уйдя в травянойпокров, был действительно городом вечной весны, славы и тишины, еще болееподчеркнутой возгласами играющих детей.

В романтических зарослях цветущих кустов боярышника, рядомсо старым памятником Гуно, возле пробирающегося по камешкам ручейка, дружескиобнявшись с Мефистофелем, белела фигура синеглазого – в шляпе с пером, смаленькой мандолиной в руках, поставившего ноги в танцевальную позицию, всегово власти третьего Г – Гуно, но не забывающего и двух первых: Гоголя, Гофмана…