— Да как же, Господи? Я ведь Тебя не знаю!

— Как же не знаешь, когда та женщина с детьми Я и был…

Рассказывая об этом случае, о. Павел иногда добавлял в раздумьи: «А ведь, наверное, коммунист был… Наверняка коммунист. А вот надо же — жил по Христу».

Странно было слышать это от человека, столько пострадавшего при коммунистической власти! Но одно дело коммунизм как явление: «Коммунисты — это варвары ХХ-го века», — сказал, как припечатал, отец Павел; другое дело — отдельная человеческая личность: «Ведь наверняка коммунист был, а надо же — жил по Христу…» И это тоже — лагерный опыт. Когда приятель-священник стучит на тебя в органы, а начальник лагпункта подписывает пропуск на лесную Литургию — тут уж поневоле задумаешься, кто же из них верующий, а кто безбожник…

Отец Павел всегда повторял, что тюрьма научила его жить, развила в нем простые человеческие качества — «Спасибо тюрьме!»

— Сколько у меня было друзей-то! — вспоминал ба тюшка. — Помню, привезли к нам в лагерь — не пленных, нет — изменников Родины. Среди них один — Шурка Дельцов, такой хороший, он кончил Высшее военное училище. И вот что-то к нам его в лагерь. Он всё с котом за баландой ходил — я, говорит, как кура с козелком. Потом он написал бумагу, попросился на фронт, его взяли — это где-то 43-й год. На фронте его и убили. Я потом послал им домой письмо, как там Шурка? Адрес его был:

«Москва, Западная железная дорога, станция Жаворонки, Ликинский сельсовет, деревня Новобрехово, Дельцов Александр Николаевич». Сестра его Тоня ответила мне: «Шурик погиб смертью храбрых». Я у нее, у Тони-то, фотокарточку его попросил» а она пишет: у нас единственная фотокарточка…

— Шурка Дельцов, Мишка Соутин, — перечисляет батюшка, — Гекзария был, Кодрат Федорович, грузин — начальство Грузии и баню в лагере топил.

Еще был большой человек — Ахмет Уржукович Дударов. Тот уж не знаю, выше Сталина. А в лагере — как это называется, где барахло выдают — кастеляншей был.

У меня две лагерные фотографии есть, только групповые, что-то я их не найду!

«Начальство Грузии» Кодрат Федорович Гекзария был ответственным за баню, воду накачивал в баню из насосной башни. Еще была пожилая женщина — грузинка, Машоччи Гиквиладзе. Павлуша ей то картошечки принесет, то еще чего — от смерти спасал. Она звала его «сын». Как-то раз Кодрат Федорович Гекзария предложил Павлу Груздеву жить там у него, в насосной — все-таки не в бараке.

— На втором этаже среди насосов я и спал, — рассказывал батюшка. — Комнатка там была такая, кроватка, каждый день в бане помоюсь, сполоснусь после работы…

Однажды удалось Павлу Груздеву тяпнуть целый ящик мыла — разгружали мыло с машины, и он, Павлуха, тут и подвернулся. Ему ящик мыла подали, а он пошел, пошел и куда-то за угол ушел. Кто видел — та же Машоччи Гиквиладзе, люди старой закалки — все смолчали. А ящик этот Павел Груздев спрятал, и потом все так потихоньку и мылись: с мыльцем-то совсем другое дело. Тяпнул ящик — и тоже ведь для людей.

«Если зеку из песка веревки не вить, то никак ему не прожить», — гласит лагерная мудрость. Простым работягам из народа — от сохи, с крестьянской хитрецой и хваткой — было в лагере легче выжить, чем людям интеллигентным и образованным. Работягу выручало его ремесло — будь он печник или автомеханик, а что делать генетику, философу, языковеду? Хорошо, если удается пристроиться при бане, или «кастеляншей», или учетчиком… А если нет? Остается— лесоповал, «сухой расстрел», или катать тачку с глиной, или кирпичи таскать, или просто кирка и лопата — то, что называется «общие работы», на которых «дашь дубаря» через две недели.

В лагерях подружился о. Павел со многими исконно русскими интеллигентами, людьми широчайшей эрудиции, глубоко совестливыми, талантливыми. Еще с отроческих монастырских лет Павел Груздев хорошо разбирался в лекарственных травах, была у них и своя аптека в Мологской Афанасьевской обители — ив лагере он тоже собирал травы, лечил и подкармливал умирающих от истощения, среди них часто встречались люди ученые.

С лагерных лет на всю жизнь сохранил о. Павел дружбу с биологом-генетиком Б.С. Кузиным. Борис Сергеевич был арестован еще в 1935 году за «недоносительство» — был и такой пункт в знаменитой 58-й статье. «Его постоянно таскали, потому что он отказался стука-чить», — вспоминала о Кузине Надежда Мандельштам. В 30-е годы Борис Сергеевич был одним из немногих, самых верных друзей поэта Осипа Мандельштама — это ему, Б.С. Кузину, посвящено стихотворение 1932 года «К немецкой речи»:

Звук сузился, слова шипят, бунтуют,

Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

«Личностью его, — писал Мандельштам о Борисе Сергеевиче Кузине, — пропитана и моя новенькая проза, и весь последний период моей работы. Ему и только ему я обязан тем, что внес в литературу период «т. н. зрелого Мандельштама». Вот с ним-то, Борисом Сергеевичем Кузиным, который был старше Павла Груздева на семь лет — он родился в Москве 11 мая 1903 года, — и свела о. Павла лагерная судьба. В 1949 году Борис Кузин, как и О.Павел, был арестован повторно и тоже сослан в Казахстан. И что удивительно, в 60-е годы они неожиданно встретились вновь — священник Павел Груздев был назначен на приход в село Верхне-Никульское Некоузского района, а биолог Борис Кузин был приглашен на должность замдиректора по научной части в Институт биологии внутренних вод АН СССР в Борке, что по соседству с Верхне-Никульским. Эта встреча потрясла обоих. «Днем-то мы разговаривать побоялись, такое уж было время, — вспоминал батюшка. — А встретились ночью. Он глядит на меня, я — на него, и мы только пьем водку стаканами, и не пьяные…»

Так лагерными тропами соединились судьбы Русской Церкви и русской интеллигенции — соединение беспримерное, если взглянуть на всю нашу историю, и гораздо более тесное, чем в Оптиной пустыни… В лице будущего старца архимандрита Павла Груздева Русская Церковь окормляла своих чад в лагерях — ученых и неученых, верующих и неверующих, партийных и беспартийных — не столько в духовном, сколько в самом прямом физическом смысле — картошкой, хлебом, грибами и ягодами…

Хотя сам заключенный Павел Груздев доходил до крайней степени истощения. Один раз не выдержал. Удалось ему как-то заработать сто рублей денег — а буханка хлеба стоила в лагере как раз сто рублей у хлеборезов. «Я купил буханку хлеба и под одеялом всю буханку один и съел», — признался батюшка. Конечно, он ведь