рассказов о детстве, предшествующих началу юности. Только разрозненные детали дают представление о том, каким его тогда мог видеть автор. (В поздних вещах, вплоть до «Братьев Карамазовых» и включая их, представлена более полная картина.) Варенька в «Бедных людях» вспоминает идиллическое раннее детство, которому она противопоставляет свое позднейшее несчастливое существование[466]. Она вспоминает «широкое, светлое, чистое, как хрусталь», озеро, «в двух шагах» от дома, под горой. На озере чайка – как одинокая душа – «то окунется в холодной воде, то опять вспорхнет и утонет в тумане»[467]. В этом раннем романтическом образе озеро и связанная с ним образность функционируют как объект, соотносимый с пониманием Достоевским раннего детства как сна сознания.

Неточка Незванова хранит в памяти лишь несколько детских впечатлений «до девятого года», являющихся ей «как будто во сне»[468]. Но с момента, когда она «начала сознавать себя», как будто «очнулась вдруг <…> от глубокого сна», она среди несчастных обстоятельств «развилась быстро, неожиданно»[469]. Ее первое подробное воспоминание – о ссоре между родителями[470]. Во время ссоры и после нее она необъяснимым образом проникается «безграничной любовью» к отчиму и занимает его сторону, ненавидя мать и боясь ее. В прозе Достоевского Неточка становится первой в длинной череде несчастных и неестественно задумчивых детей из неблагополучных семей.

Непосредственным литературным образцом для Достоевского при изображении как добродетели детства, так и детского несчастья был Чарльз Диккенс, который в «Оливере Твисте» (1838) и в «Лавке древностей» (1840) «поставил ребенка в центр романа для взрослых», что в то время было «практически неизвестно»[471]. Диккенс приобрел в России чрезвычайную популярность в течение 1840-х. «Оливер Твист» был опубликован в 1841 году, «Лавка древностей» появилась в 1843 году в «Библиотеке для чтения», а затем отрывок романа под заглавием «Нелли (Рассказ Чарльза Диккенса)» – в «Москвитянине» в 1847 году. Роман «Домби и сын» об одиноком детстве маленькой девочки, нелюбимой эгоистичным отцом, стал сенсацией 1847–1848 годов, опубликованный одновременно в двух самых популярных журналах – «Современнике» и «Отечественных записках»[472]. Неудивительно, что критика видела сходство между Флоренс и Полем Домби и детьми, изображенными в «Неточке Незвановой»[473].

В своих самых ранних произведениях Диккенс подчеркивает невинность и доброжелательность даже в тех детях, которые подверглись насилию[474]. Оливер Твист, например, остается добрым мальчиком среди всех своих страданий. Маленькая Нелли из «Лавки древностей» настолько свята, что многие читатели – особенно литературные критики – ее возненавидели. Открыто ссылаясь на Диккенса и этот его роман, Достоевский дал имя Нелли в «Униженных и оскорбленных» осиротевшему ребенку, которого повествователь спасает и берет к себе жить[475]. Критики использовали этот пример, сравнивая Нелли Достоевского с маленькой героиней Диккенса и заявляя о его превосходстве как реалиста над английским романистом. Независимо от того, усовершенствовал Достоевский Диккенса или у него просто был шире взгляд на действительность[476], в «Униженных и оскорбленных» он совершенствует себя, создавая персонаж, который больше, чем Неточка Незванова, и больше, чем ее прообраз Флоренс Домби, психологически изувечен причиненным ей злом. Как бы ни был жесток по отношению к ней отец, Флоренс не перестает любить его. Как бы ни использовал ее отчим и как бы плохо ни обращался с ее матерью, Неточка любит его так же, как позднее будет любить княжну Катю, как бы Катя ни мучила ее. У маленькой Нелли Диккенса нет ни одного недоброго побуждения, тогда как Нелли Валковская борется с несколькими. Она страстно любит Ваню (рассказчика) и в то же время пытается избежать этой любви как потенциального источника зависимости и страданий. Не стоит забывать, однако, что добро в конце концов одерживает победу в Нелли, которая, как и маленькая Нелли у Диккенса, жертвует жизнью ради Вани и своих новых друзей. Поэтому, создавая эту героиню, Достоевский отдает дань Диккенсу как единоверцу, признающему и существование добродетели, и ее уязвимость в мире зла[477].

Как бы ни были важны для Достоевского диккенсовские портреты добрых детей, английский писатель предложил юному автору более детализированное изображение детства, чем принято считать[478]. Как и Достоевский, он, с одной стороны, иногда изображает обычных здоровых детей, каковы, например, школьники в «Лавке древностей». Даже у маленькой Нелли было счастливое детство. В 1-й главе она еще способна смеяться смехом «детским и полным веселья», а в 61-й главе Кит, находясь в заключении, ностальгически вспоминает более счастливые времена и их общий смех – до того, как страсть ее деда к азартным играм разрушила жизнь Нелли. На страдания Нелли отвечает тем, что становится мученицей добродетели, но Диккенс не больше, чем Достоевский, отрицает почти непреодолимое воздействие внешнего зла на здоровые души. В «Оливере Твисте», например, есть плохие дети, такие как Ноа Клейпол, Ловкий плут (ровесник Оливера) и, возможно, самый заметный среди них сводный брат Оливера Эдвард Лифорд (Монке), который «с младенчества отталкивал [своего отца] холодностью и отвращением» (глава 51-я). Сцены, когда Оливер возвращается в общество преступников после того, как Фейгин оставил его в одиночной камере, и с радостью чистит сапоги Ловкому плуту; и когда он от души смеется над рассказами Фейгина о совершенных им ограблениях, демонстрируют проверенный и до сих пор успешно действующий метод Фейгина по перегонке в юные души яда порока[479].

Оливер остается невредимым после унижений Фейгина, тогда как Аркадий Долгорукий в «Подростке» со всей очевидностью меняется и развращается в школе, где директор ставит своей целью раздавить его. А как же Соня Мармеладова в «Преступлении и наказании» или мать Аркадия Долгорукого, которую тоже зовут Соней? Мы ничего не знаем о детстве этих персонажей, хотя благодаря им узнаём, что у Достоевского, как и у Диккенса, добрые души способны полностью избежать воздействия зла. Зло существует в художественных мирах обоих писателей, но оба они, судя по всему, полагали, что мы рождаемся невинными и развращаемся только впоследствии. Оба писателя приводят примеры абсолютного и необъяснимого зла взрослых, тогда как ни один из них не приводит убедительного примера детского врожденного зла. Риго Бландуа (из «Крошки Доррит») – это сплошное зло, но мы ничего не знаем о его прошлом. У Монкса, сводного брата Оливера Твиста, чье детство дано лишь в наброске, зло представляется извращением, а не естественной предрасположенностью. Причиной его «бунтарских наклонностей, пороков, злобы и преждевременных дурных страстей» стало то, что мать с детства учила его ненавидеть отца. Зло в Монксе неестественно, болезненно, о чем свидетельствуют случающиеся с ним припадки. Джонас Чезлвит становится убийцей, пройдя