Она понимала, что долг зовет ее плыть в Манделион и доложить Книжникам о печатном станке, а значит, надо развернуть паром в другую сторону. Однако река так резво несла его, что Мошка не решилась выгребать против течения.

Вскоре Мошка вновь услышала те самые свистящие звуки, а потом из тумана возникла водяная мельница. Колесо, оглушительно бьющее по воде, будто подняло ветер. Туман поднялся, открыв берег, словно путешественник вернулся домой и сдернул чехлы с мебели. Впрочем, смотреть было не на что — вокруг раскинулись пустоши, поросшие мелким кустарником, а дальше темнел лес. Над серыми верхушками деревьев всходило холодное осеннее солнце, бросая на мир длинные бледно-золотистые лучи.

Мошка быстро разобралась, как управлять паромом. Чтобы сдвинуть его, надо было крутить колесо, а рулем служил багор. Стоило ей опустить багор в воду, как течение едва не вырвало его из рук. Мошка вцепилась в него изо всех сил и попробовала еще раз, но до дна так и не достала. Должно быть, паром выплыл на глубину.

— Что ж, — сказала она, положив багор, — значит, это судьба. Течение несет нас в море. Будем ждать и надеяться, что первыми нас заметят контрабандисты, а не пираты.

Постелив на палубу тряпок, Мошка улеглась на спину и закинула руки за голову. Густые облака начали редеть, точно пена в кружке пива. В просветах показалось чистое небо. В душе Мошки шел тот же процесс: тучи беспокойства таяли, обнажая безмятежную синеву. Чем дальше оставался Манделион, тем легче ей дышалось. Ей ли бояться моря, подумала Мошка.

Она закрыла глаза, защищая их от яркого света, и ее одолел сон. Когда она проснулась, лицо ей щекотал камыш, а над головой шелестело кроной дерево.

Пока она спала, паром прибило к берегу, и он застрял в камышах. Оглядевшись по сторонам, Мошка решила, что уплыть в открытое море ей не суждено, и почувствовала облегчение.

Но стоило ей подумать о печатном станке в трюме, и на душе помрачнело. Она буквально видела, как из его недр расползаются тлетворные буквы-пауки, пронзительно пища во тьме. И вместе с тем станок загадочным образом манил ее. Ну уж нет, она не поддастся на эти чары.

Берега были ровными и пустынными, а течение очень слабым. Над водой выступали кочки, на которых сидели утки и гуси. Дальше по течению виднелся серый пологий склон, нависавший над водой. Мошка подумала, что в былые времена на этом холме стояла крепость Радоволья.

Орудуя багром, она подвела паром через камыши к самому берегу. И только тогда обратила внимание, что ее руки и одежда испещрены чернильными словами. Ряды букв шли во всех направлениях, сплетаясь в паутину.

— Сарацин! — воскликнула Мошка. — Только посмотри! Я вся как нелегальная листовка…

Мошка подошла к краю парома и, раздвинув камыши, посмотрела в воду. Увидев свое отражение, она ахнула. Противозаконные буквы были даже на лице.

— В таком виде точно нельзя показываться в Манделионе, — пробормотала она. — Я теперь как запретная книга.

Передник было уже не спасти. Наверное, она прислонилась к наборному листу, когда выползала из-под станка. Сняв передник, Мошка оглядела его и увидела с левой стороны черный знак в форме сердца, размером почти с ладонь.

Где-то она уже видела такой знак. Перебрав в уме события последних дней, она вспомнила ту женщину в «Сером мастифе», которую приняла было за леди Тамаринд. Вот где она видела черное сердечко — на рукаве ее белого платья!

В голове у Мошки вихрем закружились образы: платье леди Тамаринд, другая женщина с глупым, надменным лицом, черное сердечко у нее на рукаве… Что все это значило?

Ладно, с этим она разберется потом. Сейчас нужно смыть чернила. Мошка намочила в воде край юбки и стала ожесточенно тереть лицо. Между пальцев текли темные струйки. Постепенно кожа начала зудеть. Взглянув на свое отражение, Мошка увидела, что кожа почти очистилась, и собралась отмывать руки. На правом предплечье она увидела четкие строчки:

«…и там, где меч и огонь держат оплот, обороняйте сердце сие от дрожи…»

Мошка нахмурилась. Она ожидала увидеть радикальные воззвания или политические разоблачения, а получила старинную молитву от «сердечных волнений». Во время гражданской войны многие солдаты, отправляясь в бой, клали в карман у сердца пергамент с этой молитвой, чтобы она принесла им удачу и храбрость.

— Они что, к войне готовятся? — пробормотала Мошка.

Но зачем печатать молитвы от «сердечных волнений», если их обычно пишет от руки священник? Разве только у кого-то слишком мало времени? Или слишком много солдат…

Мошка продолжила читать строки на правой руке:

«…страна охвачена болезненным дурманом… отрава, от которой можно избавиться только кровопусканием… наши фигуры кажутся темными, ибо свет сияет из-за наших спин… наше славное братство…»

Следующее слово попало на тыльную сторону ладони. Мошка вывернула руку, чтобы прочитать его. А прочитав, покрылась мурашками.

Воздух вдруг наполнился птичьими трелями. Казалось, птицы сидели на каждой ветке, пели на разные голоса и хлопали крыльями.

«Но ведь они все умерли, — подумала Мошка в отчаянии, — их больше не осталось, это все знают…»

Распахнутыми глазами она смотрела на смазанные строчки, змеями вьющиеся на юбке и панталонах.

«…мечом и огнем… и даже их детей… погромы и чистки…»

И снова то страшное слово, что было на тыльной стороне ладони: «Птицеловы».

Солнце светило по-прежнему, легкий ветерок качал камыши, в воздухе пахло шиповником, но во рту у Мошки появился металлический привкус, а крики птиц вонзались в уши, точно иглы.

«Птицеловы…»

«Что дальше? — думала Мошка. — Мертвецы полезут из-под холмов? Раз уж из могилы восстал главный ужас прошлого, его не остановит никакой Добряк Построфий, будь у него хоть гора ягод».

Мошка понимала, что действительность гораздо прозаичнее и вместе с тем ужаснее. Армия Птицеловов, для которой печатались эти молитвы, состояла не из призраков, а из живых людей, из жителей Манделиона, которые годами ждали момента, чтобы нанести смертельный удар, как тот церковный сторож из рассказа Кольраби. Птицеловы не были изведены под корень. Они притаились, залегли на дно.

Теперь они готовы действовать. Они спланировали атаку, и если им не помешать, деревья будут скрипеть под тяжестью мертвых тел. Самые чудовищные страхи из ночных кошмаров вот-вот выплеснутся наружу, как стая летучих мышей из пещеры, и окутают мир вечной тьмой.

Мошка взглянула на черное сердце на своем переднике. Ей показалось, оно пульсирует, наливается темной силой. Это было Сердце Явления, заключавшее в себе идею Птицеловов о чистоте и безжалостных чистках. Но опасность была глубже и шире. Чем дольше Мошка смотрела на черное сердце, тем яснее чувствовала новую беду.

Семь часов спустя на обочине главной улицы Манделиона, под старой городской стеной, полушепотом переговаривались две молоденькие девушки. Из-под чепца той, что повыше, выбивались непослушные рыжие завитки; она обхватила себя руками, будто пытаясь согреться. Другая девушка была черноволосой, волосы ее слиплись и были присыпаны тускло-розовой пудрой, а одета она была в заплатанное старомодное платье оливкового цвета. За спиной у нее висела красная шляпная коробка, а башмаки ее были в грязи. Сторонний наблюдатель наверняка решил бы, что дочери торговцев улучили случай обменяться сплетнями. Вряд ли кто поверил бы, что они обсуждают богов, гильдии и судьбу народа.