а по щекам текли слезы. Неожиданно мощно воспоминания вернули меня снова на много лет назад, в душное лето девяносто второго года.

Как в тумане услышал голос Бориса:

— И что? — тихо спросил он, когда пауза совсем затянулась.

— И то, — грубо прорычал я. Отдышался, вытер щеки и глаза и продолжил уже спокойнее:

— Два дня я Машу не видел, а на третий день она прошла мимо, даже не глядя на меня. А я опять струсил и не подошёл к ней сам. И… Борян, ты не представляешь, я был на грани не то сумасшествия, не то суицида. Слабак, мразь, ссыкун, — как только я себя не называл. Я высох и перестал выходить на улицу, ходить на тренировки. Хотя при этом делал вид, что вроде все нормально. А сам представлял, как я их так… и эдак…

Я замахал руками, показывая, как я их «так» и «эдак», и кресло подо мной жалобно заскрипело. Потом продолжил:

— А девчонка сломалась. Видимо, тогда после… после этого… ее уже не спрашивали, в общем, — я не знал, как подобрать слова правильно, поэтому начал путаться. — В общем, стала она с ними гулять, точнее, они ее с собой просто брали. Видимо, чтобы далеко не бегать, все время под рукой, молодая и свеженькая. И покорная. Боящаяся их до одури.

Я замолчал. Борян тоже сидел, как будто его тут и не было, давая мне выговориться.

— А детишки, сам понимаешь, у нас совершенно безжалостные. В общем, с ней ее прежняя компания сразу перестала водиться, слухи пошли, то да сё. По сути, она стала среди сверстников отверженной, и только страх перед Суреном не позволял впрямую зачморить девочку. Вот так она и стала Машкой — Армяшкой. А про меня она даже никому и слова не сказала.

— Да, братан, — решив, что на этом история закончилась, откашлялся и после продолжительного молчания сказал Боб. — даже не знаю, что и сказать. Неожиданно. Наверное, после этого ты стал таким бешеным? Тебя ж все пацаны в школе бояться стали, в выпускном классе.

— Не, не тогда. Позже, — уже не стесняясь, я отхлебнул прозрачной прямо из горла. — Это осенью. Когда я Суренчика убил.

Боб сильно поперхнулся мясом и закашлялся, чуть не сблеванув, пока я пытался вылезти из кресла, чтобы похлопать другу по спине.

— Ээээ… говори.

— Уже осенью, кажись, в середине сентября, а сентябрь тоже был теплый… я словно очнулся ото сна. И как-то раз потянуло меня к тому месту словно магнитом. Я ходил вокруг, пинал ногой листья и курил на теплотрассе. Так прошарахался там дотемна, и уже собирался идти домой, вышел из кустов, как вдруг увидел знакомую фигуру. У меня аж волосы дыбом встали, и дыхание перехватило. Суренчик, мразь, собственной персоной. Один, без своих ублюдков. Идёт, практически по приборам, рогом в землю, обдолбанный в слюни. И зависает через каждые несколько шагов, в какой-то неестественной позе. И такая ненависть вдруг меня опалила, Боб, словно… нет, не описать. Словно вдруг внутри тишина появляется, а мир становится хрустальным и четким. Ни мыслей, ни страха, и адреналин аж из ушей. Помню, иду я к нему сзади, как будто плыву над землей — быстро, и очень плавно. И тут нога спотыкается обо что-то. Смотрю — кусок ржавой трубы. Видно, металлисты местные выронили. И поднял я ее, Борян… так она удобно в руку вдруг легла. А пидор этот идёт, залипая, ничего не видит. И темно, и рядом никого. Только луна между облаков, то выглянет, то скроется… В общем, подошёл я к нему сзади и по башке дал. Но он же был здоровый, неудобно бить, да и я как-то промахнуться умудрился, видимо, мразь шатнуло немного. И удар с затылка соскользнул.

Но этой жирной свинье все равно хватило. Он заорал и, сделав пару мелких шажков, уселся, широко расставив ноги, как будто срёт. Я тут все свое настроение вдруг потерял, и снова стало дико страшно, я чуть трубу не выронил. Но тут выглянула луна, и эта картина… Боб, сидит эта свинья передо мной, штаны спортивные с лампасами на пол жопы спущены, кожанка черная задралась, руками разбитую бошку обхватил, и орет. Пальцы по башке елозят, уже блестят от крови, копошатся… А я прям от его жопы глаз отвести не могу. Белая, толстая и волосатая как у животного… Я как представил его на моей девочке… братан, ты помнишь, я в отцовском гараже постоянно кувалдой по покрышке молотил, чтоб удар сильнее был? Сильно бил, много и добился неплохих результатов. Так вот страх снова сменился на бешенство, и я со всей силы, уже прицельно, со всей силы уебал его трубой как раз по пальцам, которые на темечке были. Ха, братан, их аж в обратную сторону выгнуло…

Я снова глотнул водки. Слова текли из меня легко, словно прорвало плотину.

— Веришь, Суренчик и после этого не упал. Видимо, в армии табурет не просто так его не угробил. Крепкая башка у пидора. Была.

В общем, я его бью, а он сидит, только шатается и на каждый удар только мычит и кряхтит так горлом: «кхь, кхь, кхь». Даже не помню, после которого удара он ткнулся рылом в песок и мелко затрясся, отходя. Я тогда выкинул трубу в кусты, а эту тушу поволок к Иртышу. Когда через трубы перетаскивал, блеванул. Увидел, что у Суренчика глаз выпал из орбиты, и на нем налип песок. Да и мозги частично выпали, с костями. Да ещё они все в грязи были, листьях и каких-то кровавых соплях.

Так блевал и тащил его… Блевал и тащил, сперва через трубы, потом вниз по склону, к канализационной трубе, через густые камыши. Вот туда его, в вонючую зелёную жижу и скинул этот триппер. Сам тоже увозюкался и кровью, и блевотиной, и тиной, и канализационной жижей. Потом долго отмывался на Иртыше, не замечая холодной воды, и все равно пришел домой как из помойки. Кроссовки и джинсы угробил, их выкинуть пришлось…

Вот так вот, братан, из одного ублюдка, спортсмена и девочки получился труп, душегуб и шлюха.

— Круто… — Боб помолчал, потом спросил: — А предки что? Вопросов тогда не задавали?

— Неа. Завод, на котором отец тогда работал, разорился, и старик мой стал безработным и круто забухал. Мать плакала на кухне, сказала только на мой внешний вид «весь в папашу»… в общем, на меня не обратили никакого внимания.

Веришь, Борян, пол ночи я трясся как в лихорадке. Даже температура