* * *

Две недели он, как умел, наводил порядок. А хаоса становилось только больше вместе с возвращавшимися в город беженцами. Холода крепчали, жить им было негде, есть надо. Посему Бенкендорф несказанно обрадовался, когда в столицу прибыл граф Федор Голенищев-Кутузов, прежде генерал-полицмейстер, а ныне уполномоченный государем комендант.

– Премного, премного вам благодарен, – граф тряс предместнику руку. – Управление, конечно, военное. Но другого и ждать нельзя. Я укажу в докладе на высочайшее имя, что только вашему попечению мы обязаны спасением Кремля от новых взрывов.

– Я буду вознагражден хотя бы тем, что господин Ростопчин сюда не вернется.

Кутузов крякнул.

– Но все же он большой патриот…

– Боюсь, у меня иные понятия.

Полицмейстер топтался. Было видно, что в душе-то он согласен, но его уже успели убедить, склонить к обратному.

– Вы не читали писем ее высочества великой княгини Екатерины Павловны, – проговорил Кутузов. – Их копируют и передают из рук в руки по всей армии. Вот, подождите, у меня есть. – Полицмейстер полез в карман. Когда он передавал смятую бумажку в руки Бенкендорфу, на его лице застыло выражение тревоги и ожидания: увидите, увидите, не чета нам люди пишут.

«Все мы страдаем за Матушку нашу Россию, – прочел генерал-майор. – Но мы можем ею гордиться и твердо сказать подневольным Бонапарту чужеземцам: вы собрались со всех концов Европы, вы пришли с огнем и мечом, но мы оставили наши города в руинах, предпочли позору их уничтожение, наша славная столица погибла, но мы остались несокрушимы. Вы ждали мира, но мы ответили: смерть!»

– Не мое дело обсуждать вдохновения великой княгини, – сухо проговорил генерал. – Господин Ростопчин уехал, а люди остались без крова…

– Он поджег и собственное имение, – попытался в последний раз образумить товарища полицмейстер.

– Это не давало ему права поджигать чужие дома. Лучше бы раненых вывез, а не помпы с насосами.

Каждый остался при своем. Но простились коменданты с большой взаимной теплотой. Александр Христофорович был счастлив поскорее вывести из Москвы свои войска. Голенищев же Кутузов радовался, что первые, самые страшные дни в оставленном городе, когда от безвластия каждый кидается с ножом на каждого, уже пережиты. И пережиты не им.

23 октября Летучий корпус выступил навстречу ветру и крепчавшему морозу. Еще не знали, что ртутный столбик опустится до 25 градусов. Куда рвались? Бенкендорф не раз с сожалением вспомнил крестьянскую избу в Давыдках и ее податливую хозяйку. Все лучше, чем по белым полям за французами.

Весна – осень 1817 года. Харьков, Воронежская губерния, Петербург.

Письмо от государя пришло внезапно, и Александр Христофорович ощутил себя совершенно беззащитным перед надвинувшейся бедой. Он торопливо сломал печать, встряхнул конверт, вцепился в бумагу, намереваясь немедленно бежать вниз – обрадовать Елизавету Андреевну, де, получено, получено!

И осекся.

Ни слова о предстоящей женитьбе, даже упоминания о просьбе. Дело. Новое. Секретное. Которое можно возложить не на каждого.

Особое благоволение. Доверие. Просьба сохранять негласность.

Расследование.

Шурка попытался сесть мимо стула. Тайные дипломатические миссии – понятно. Сбор сведений тоже. На войне таких, как он, загоняют в летучие отряды, что не вызывает возражения. Но откуда бесконечная уголовщина? Тем не менее…

Императору уже были известны подробности расследования в Водолагах. Он выражал признательность за умелое ведение дела. Разве Шурка его вел? За то, что и правды удалось дознаться, и вывести присутственные места из-под гнета важных семейств, и не подставить под удар достойных лиц. И волки сыты, и овцы целы. Да, именно этим он тут и занимался! Но главное-то…

О главном ни звука.

От кого Александр Павлович узнал о вынужденных геройствах командира дивизии, не трудно догадаться. От матери. А та – от добрейшей княгини Куракиной. Но непреложной истиной оставалось и то, что генерал вовсе не жаждал открывать перед государем значительное превышение рождественского отпуска, ведь он задержался-таки в Харькове, и теперь чувствовал себя не в своей тарелке. Император, конечно, добр. Но все имеет свои пределы.

Эти пределы были для Бенкендорфа обозначены.

Ему повелевали отправиться в имение Конь-Колодезь под Воронежем и там расследовать дело об убийстве помещиком Синявиным, между прочим, сыном адмирала, троих крепостных крестьян. О том, что случившееся требовало «всяческого безмолвия и чистоты» рук, генерал догадывался.

Сделает – ему простится. Но чего же хочет государь? Тихого, быстрого и негласного наказания изувера? Умелого сокрытия улик? Разрытия, а затем поспешного зарытия тел?

Шурка так глубоко задумался, что не сразу осознал, кто такой этот Синявин. А осознав, сразу понял логику венценосца. Не в мужиках дело.

Дело в нем самом. Государь хотел быть уверен, что полностью контролирует генерала. Как четыре года назад. Когда испытал на излом его преданность и подчиненность Винценгероде. Бенкендорф все исполнил. Взял без разрешения вышестоящего начальника Амстердам и Бреду. Но горькое чувство осталось. Ведь они с отцом-командиром так и не простили друг друга.

Теперь… Он снова должен расписаться в абсолютной, неколебимой, слепой верности. Но на кону стояло уже не партизанское начальство, а человек, дружбе с которым два десятка лет. Синявин – дядя Воронцова по матери.

То, что помещик виновен, не вызывает сомнения. Шурка помнил, что Мишель говорил о родственничке и в каких выражениях.

Но одно – говорить, порицать грубое обхождение с дворовыми, желать, чтобы Россия избавилась от самовластных бар. Другое – увидеть члена семьи под судом, куда его приволок близкий друг. Ведь кончится все, Шурка знал, клеймом на лбу злодея, заточением в монастырь на хлеб и воду, поселением в Сибири.

И что делать?

Он не может, не должен! Неужели нельзя найти кого-то другого?

Нельзя.

Исполнит высочайшую волю, получит разрешение на брак. Государь всегда так красноречиво молчит.

Между тем в комнату уже скреблись. Госпожа Бибикова ожидала добрых известий и прибежала под дверь: ну, скорее, скорее!

Шурка нахмурился: не заперто. И, видно, голос его был таков, что охолонул внезапную радость.

Вдова вошла тихо, почти не задевая платьем за мебель. Сразу поняла – дело плохо. Испугалась: я причиной? Недостаточно знатна? У Его Величества другие планы? Но ведь мы…

Вместо ответа жених протянул ей письмо.

Женщина пробежала его глазами. Ничего не поняла – в чем угроза-то? Плохо, конечно, что государь не разрешил сразу. Опять разлучаться. Но они потерпят. Хотя жаль…