– Ваня… Ваня, тебе сейчас в одно место придется поехать.

– К тебе?

– Нет, не ко мне. Тебе вот с этими тетями придется поехать… Они хорошие! Там будет хорошо… А потом я тебя заберу.

В этот раз Ваня не стал спрашивать о матери.

Он был еще совсем мал, ему никто пока не говорил о смерти матери, но он как будто уже знал. Знал и понимал все. Он уже нес свое одиночество, как крест…

Обреченность и тоска были в глазах Вани.

А Лара в его глазах видела себя. Пусть она потеряла родителей в уже довольно взрослом возрасте, но выпила чашу сиротства сполна. Она не хотела, чтобы нечто подобное испытывал и Ваня.

– Я тебя заберу. Ты только подожди немного, ладно, Ванечка?

– Ладно. – Ваня сполз с качелей и, опустив голову, заковылял к чиновницам.

Лара старалась не плакать при Ване, но, едва машина с мальчиком тронулась с места, она разрыдалась…

– Лара, будет! – испугалась Екатерина Петровна. – Ты все сделаешь, как обещала… Я тебе верю!

– Ему больно… – сквозь зубы произнесла Лара. – Я чувствую, как ему больно… Я не хочу… Царица Небесная, помоги мне, дай мне сил. Я все сделаю, все – чтобы ему только не было так больно, Ванечке…

– Ларочка, да не убивайся ты так!

Лара вытерла слезы, отдышалась.

– Все, я спокойна… – шепотом произнесла она. Помолчала: – Сейчас поеду в Москву, устраивать дела, справки там собирать, и прочее. Только в Кирюшино еще съезжу. Не могу не думать о Маше…

– Я с тобой! – вызвалась Екатерина Петровна. – Посмотрю, что там от дома осталось…

Ближе к вечеру женщины были в Кирюшине. Лара днем уже видела, во что превратилась деревня, но для Екатерины Петровны это стало нелегким испытанием.

Они брели по дороге, молча глядя по сторонам, потом Лара остановилась перед Машиным домом.

– Вот здесь это было… – сказала Лара. – А я вот там жила. Погодите, в последний раз посмотрю.

Лара подошла к дому, в котором она жила с Феликсом. Вернее, это не дом уже был, а один остов.

Внутри что-то зашуршало, словно кто-то ходил там. Феликс? Феликс вернулся, чтобы осмотреть свои потери?

«Что же ты наделал? Зачем?!» – со злостью подумала Лара и, не владея собой, шагнула внутрь дома.

– Феликс! – крикнула она. – Ты меня слышишь?

Но в пустом, выгоревшем доме никого не оказалось.

В этот момент что-то зашуршало сверху, посыпались обугленные щепки.

Лара подняла голову и лишь в последний момент успела заметить, что одна из почерневших балок летит вниз, прямо на нее.

Сам дом, как и его хозяин, – продолжал мстить Ларе.

Она почувствовала удар и упала, придавленная балкой.

* * *

– Наталья Константиновна, как там Оля?

– Прекрасно, – фыркнула несостоявшаяся теща в телефонную трубку. – Я ей завтрак сделала, а она меня трупоедкой обозвала!

– Кем? – спросил Александр, неприятно пораженный.

– Ну она же у нас вегетарианка, не ест мяса! – язвительно захохотала Наталья Константиновна. – А то, что ей силы надо восстанавливать, она даже не думает… Шелуху какую-то жует, пророщенные зерна! А я на рынок, между прочим, специально за этим мясом ездила!..

«Хоть что-то ест!» – с облегчением подумал Александр.

– Я могу чем-то помочь? – настойчиво спросил он.

– Господи, Саня, чем ты можешь помочь? Но разве только тем, что этой дуре мозги одолжишь… – с досадой воскликнула Наталья Константиновна. – Все, больше никаких новостей нет! – И женщина, не попрощавшись, бросила трубку.

Александр нажал на кнопку отбоя.

Отложил телефон, машинально схватился за пульт, включил телевизор, пытаясь заглушить свои мысли.

…Он звонил в тот дом каждый день, он приезжал к Оле несколько раз, но она, исполнившись внезапной, холодной ненависти к Александру, отворачивалась от него, не желая говорить.

Он не любил ее, он не хотел возвращать ее, но и бросить, отступиться тоже не мог…

К этому времени Александр уже понял, что Оленька ничего с собой не сделает, что ей не нужна его помощь и поддержка, и даже более того – он переживает из-за гибели ребенка больше ее – матери! У Оленьки все чувства сосредоточились теперь только на одном чувстве, одной мысли: зачем Александр выгнал Римму и почему Римма посмела послушаться Александра и ушла?! О том, что ребенок мог остаться жив, обратись она вовремя к врачам, Оля даже не думала. Ее бесило больше то, что ее волю посмели не выполнить! Ни раскаяния, ни сожаления, ни печали – ничего… Лишь ненависть – вот что владело сейчас Оленькой.

Но все равно – как можно оставить ее, женщину, потерявшую ребенка?..

И еще другое. Не было и дня, чтобы Александр не вспоминал о Ларе. С нежностью и сожалением. Правду говорят – лицом к лицу лица не увидать… Чем дальше во времени, тем милее становилась она для Александра. Он уже не помнил своих обид, не помнил причин ссор с женой (а ведь она, Лара, до сих пор оставалась его женой, формально по крайней мере!). Он помнил только ее глаза, поворот головы, движения губ при разговоре… Помнил, как она сердилась и радовалась. Плакала и смеялась. И то особенное выражение отрешенного блаженства, которое иногда озаряло ее лицо – не так часто, как хотелось бы Александру. Ради этого выражения он бился каждый день и ночь, он не давал Ларе покоя, из-за этого они ссорились…

Ну да, именно из-за этого они и ссорились. Вот, вспомнил…

Боже, как глупо.

Как глупо было сердиться на ту единственную, которую он хотел. Только ее, одну. Все другие женщины – какие-то неправильные, что ли. Не такие. Лишь Лара – такая…

Согласно статистике, вспомнил Александр, большинство мужчин жалеют о своем разводе спустя какое-то время и считают новые отношения ошибкой. Что ж, выходит, правда, не врет статистика.

Но толку-то… Лару теперь не вернуть. Лара далеко. С ней – другой мужчина, и он теперь трудится над ней, словно мотылек над цветком, он крадет этот сладкий нектар, он заставляет улыбаться Лару блаженно, отрешенно…

Как там, у Пушкина?

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой,

Когда, виясь в моих объятиях змией,

Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я,

Когда, склоняяся на долгие моленья,

Ты предаешься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,