вздыхаем и даже плачем. Кажется, она именно это и собралась проделать.

Точно! Вот, прикрыла ладонью лицо, но по щеке уже заскользила прозрачная улитка слезы. Повинуясь какому-то порыву, я вскочил из кресла, подбежал к мембране, и протянул ей платок. Вернее, я приложил платок к колышущейся глади, и, сморщив нос, скорчив рожу, нахмурив брови, как если бы мне хотелось рассмешить плачущего малыша, покачал головой. Это могло обозначать только одно. Не нужно плакать. И она поняла! Всхлипнув, она кивнула и улыбнулась. Чёрт, какая же у неё улыбка вышла красивая! Мембрана погасла. Всё. Теперь – решать. Кто виноват, и что за мир по ту сторону мембран – не знает никто, а вот что делать…

– Дядь Вова! – набрал я номер мобильного. – У меня тут это…

– Что? Опять труба? Снова соседей снизу топить будешь? – мгновенно включился он в игру.

– Да, нужен французский ключ, у вас, кажется…

– Вот молодежь пошла! Какой такой французский? Разводной это ключ, понятно? На крайний случай, газовый. Ни инструмента у них, ни совести. Звонить среди ночи… А фумалента имеется?

– А это ещё что такое? – неподдельно изумился я.

– Так, понятно. С тебя бутылка. Буду через пять минут.

– Ну, хорошо, я тут краны вроде перекрыл… Пиво в холодильнике.

– Не-ет, пивом не отделаешься. Коньяк. Армянский.

– Да где же я…

– Это не моё дело. Так что, идти? С ключом. И фумалентой.

– Идти, – выразив в голосе обреченность и покорность судьбе, сказал я.

Через пять минут дядя Вова был у меня. И я ему доверил новую тайну.

– Баба это хреново, – сказал сосед после того, как меня выслушал.

– Почему?

– Потому что хреново. Ты мужик, она…

– Мы же не на корабле, это у моряков к несчастью…

– У тебя тоже. И поверь, лучше бы теперь оказаться теперь на корабле.

– Почему?

– Да ты же не дурак, заладил, почему да почему. Про кочану! Пока она к тебе в твоей квартире является – одно дело, а как мембрана откроется на улице? Да перед всем честным народом? Что тогда? Представляешь, как побегут, кто кого перегонит, чтобы скорее заложить… Я такое не раз видел.

– И что же мне делать?

– Не знаю. Теперь вот точно не знаю, Антон. Кажется, ты снова в деревню собирался? Рецепт выспрашивал…

– Точно! С утра и рвану!

– Вот-вот. Двигай. Отсидишься, пока не разберешься, что да как… Может, она по ошибке к тебе… И больше не объявится. Мало ли, что за фокусы эти мембраны выкидывать умеют.

– Да, этого нам не понять.

– Ну, отчего же не понять. Вот как пробьемся в тот мир, как порушим мембрану на поляне, так всё станет ясно.

– Да что станет ясно?

– Не понимаешь? Антон, ты же не маленький! Станет ясно – кто кого. Мы их, или наоборот.

– Глупо это. Зачем, если возможно, что не мы их, а наоборот, ломать эту стену? Может, мембраны нас друг от друга как раз и берегут!

– Может, и берегут. А может, наоборот. Мало ли, что политики с экранов по ушам чешут про дипломатические контакты, про идентичность миров, а значит – договороспособность и прочее. А может, мы для них, как индейцы обеих Америк. Добыча. Нахлынут, и отберут наш мир. Или, там, в свой как-то обратят. Тут кто первее…

– А если аннигиляция? – спросил я, даже не сомневаясь. Что дяде Вове это словечко точно знакомо.

Аннигиляция. Пространственная диффузия. Это слышалось в телевизорах чаще, чем реклама кофе и очередных чудо-таблеток от изжоги. Потому что не скоро все поумнеют, чтобы понять, что именно растворимый кофе и изжога могут быть как-то связаны. Неважно. Но физиков и прочих ученых слушать было интересней, чем политиков и ведущих всяких бла-бла-бла-шоу. Вот только ничего конкретного физики не говорили, а только изумляли нас, непросвещенных.

– А если аннигиляция, то так нам и нужно. По делам воздастся, не по словам. Давай, что ли, коньяку хряпнем, раз не спим. У тебя есть?

– Краснодарский. Армянского давно уже не пил.

– Сойдет. И посидим на дорожку. Так что, красивая, говоришь?

– Очень.

– Так может. Не просто так ты её в мембране увидел? Или она тебя… Может, отразилось что-то такое, внутреннее…

– Душа?

– Может, и душа, кто знает… Наливай. И лимончика подрежь…

А когда дядя Вова ушел, а я собрал свои вещи, чтобы снова улизнуть в деревню, то вдруг ощутил необычное чувство. Вначале смутное. Затем более отчетливое. Тоска. Радость. Ностальгическая грусть. И всё это оформилось в одну-единственную мысль.

Я не вернусь.

Сиарра

Родители и сестра едва ли заметили моё исчезновение. В последние месяцы, когда я оказалась совсем-не-такой-как-надо, мы страшно отдалились друг от друга.

Да, я все-таки раздобыла рюкзак. Голос Дома помог мне. Теперь я уверена: он хочет, чтобы я ушла, далеко-далеко ушла и не вернулась… Я хочу того же.

Окончательно я поняла это два дня назад, во время допроса в Доме Смотрящих, когда сидела совсем одна в белой-белой комнате, полной гулких-гулких голосов и пыталась придумывать хорошие ответы на плохие вопросы. У меня вообще никаких ответов не было, я ежилась под холодными взглядами Смотрящих, их голоса отдавались скрежетом в моём позвоночнике, а собственный голос и пальцы у меня дрожали. Я страшно злилась на то, что мой голос дрожит, я пыталась говорить спокойно и взвешенно, но получалось только виновато пищать, потеть, сжиматься в комок и мечтать провалиться сквозь пол.

Кончилось всё тем, что я поставила оттиск в уведомлении о невыездах и неразглашениях, а еще – согласие на медицинское обследование, «если оно потребуется». Кто бы сомневался, что потребуется. Кто бы сомневался, что нас, не-таких-как-все-уродов, непременно потребуется хорошенько расковырять и разобраться, что там у нас внутри не так. Еще бы мне не захотелось сбежать!

За прошедшие дни это желание только крепло, делалось острее и звонче, пока не стало заслонять собой всё, как будто оно само превратилось в огромную мембрану, ничем не разбиваемую, но через которую я непременно должна прорваться, потому что… Потому что для этого мембрану вовсе не нужно разбивать.

Я иду по пыльно-пружинистой земле, и, кажется, могу шагать так бесконечно долго, не зная ни сожалений, ни усталости. Только невероятное облегчение, потому что с каждым шагом я ухожу всё дальше от стен родного кристального города, от вечно прекрасной погоды, всезнающих Голосов и людей, которые ежедневно в едином порыве… А впереди у меня – мрачное тяжелое небо, волшебное в своей бесконечности, и съедобно-проволочные холмы, и красное солнце, от которого жирные тучи со стреловым дождем кажутся очень сердитыми. И