Душа помолчала и философски продолжила:

— Вы только подумайте — чему учили детей в школе? Как тычинки сделаны, из каких молекул вода состоит, что одинаково заряженные частицы отталкиваются… А из чего ты сама сделана, как ты сама устроена, как жить с самой собой, с другими — никто этому не учил. И что ценить, и к чему стремиться, и чем дорожить, ничему этому детей не учили. Вот и выходят они в жизнь неподготовленными, сырыми, слепыми и уже — испорченными. Потому что головы их всякой чепухой, ненужной для жизни забиты. А как жить, они не знают… Как быть — не знают. Что делать, чего не делать — не знают. А жить красиво хочется, потому что этой вот шелухи им со всех сторон навешивают. Со всех сторон — реклама. То купи, се купи… Новые коллекции… Косметика… Отдых… Отели… Вот ради красивой этой жизни, ради того, чтобы шмотку какую-нибудь себе купить или новый лак для ногтей, — они идут на все. Даже от душ своих отказываются… — Душа замолчала, как бы осознавая масштабы бедствия, и продолжила: — Да, просто жуть берет, до чего дошли эти тела! До чего испорченное общество! До чего извращены в нем, в бездушном, все моральные ценности! — патетически воскликнула она, и души посмотрели на нее с недоумением — очень уж у нее это получилось высокопарно.

— Простите, — смущенно сказала душа, — мы с моей девочкой философский факультет университета заканчивали, — вот меня все время и тянет на философию…

— Как же так! — сокрушенно, ничего уже не понимая, сказала Брошенная Душа. — Девочка ваша философский факультет закончила — и стоит теперь здесь, у обочины, тело свое продает?!

— Да вот так получилось, — смущенно сказала Душа Девушки, Закончившей Философский Факультет. — Любила она студента одного, а он ей изменил, по глупости. А она обиделась и решила ему отомстить. И тоже ему изменила. А он на нее обиделся — и бросил ее. Тогда она обиделась на весь белый свет и сердце свое закрыла, и решила, что никакой любви больше и знать не хочет. И стала просто так — без любви с мужчинами быть. Одним только телом. Так и пошла по рукам. Как начала со студенческого общежития, так и остановиться не могла. У нее и прозвище такое — Ленка-давалка…

И Брошенная Душа завыла даже от всего услышанного, и взвилась вверх. И помчалась куда-то, не разбирая, куда она мчится, и думала только об одном — что и ее девочка, чистая и добрая, но бесчувственная теперь, может стать такой вот, как эти девушки. И ее будут звать «двустволкой» или «давалкой». И невозможно было даже думать об этом…

И она летала и летала — от одной ночной тусовки до другой, от одной стайки девушек у дороги до другой. И сколько было их — циничных, мертвых, продававших свои тела, потерявших свои души…

Сколько их было…

Сколько их было…

…Души слетались, стекались стайками со всех сторон, и на всем протяжении этих стаек, слышалось знакомое уже жужжание:

— Жжжжжжжж…

— Живые…

— Живые…

— Живые…

Души слетались и усаживались на карниз и широкий резной козырек ресторана, на деревья, стоявшие на той стороне улицы, откуда так хорошо была видна дверь, из которой родители выводили детей.

И выход этот был шумный, потому что там, где есть дети, — живые дети, — всегда шумно. Потому что живые дети, пока они еще живые, естественные, не воспитанные их мертвыми родителями по мертвым их правилам, — всегда естественны и живы, и громки, и веселы, потому что они — дети. Живые Божьи души.

И слышалось душам оттуда, снизу:

— Ах, Господи, Маша — сколько раз повторять — иди в машину, хватит уже прощаться!

— Сергей, я тебе в последний раз говорю — перестань бегать, хватит в догонялки играть, веди себя прилично!..

Но ни Сергей, ни товарищ его, вихрастый и глазастый мальчик, не могли, не хотели вести себя прилично: как взрослые, как мертвые, чинно стоять и делать вид, что тебе это нравится. Детям было интересно бегать друг за другом, ожидая, пока родители их не скажут друг другу все приличествующие случаю слова:

— Спасибо за прекрасный вечер. Еще раз поздравляем с днем рождения сына…

— Очень рады были вас видеть…

Дети шумели и галдели, дети подпрыгивали, не умея вообще долго стоять на месте, потому что живая, чистая энергия била, жила в них.

И опять слышались только окрики:

— Да постой ты спокойно…

— Оля, надень шапку сейчас же, вечером холодно…

— Маша, я который раз говорю — иди в машину к папе, дай мне с тетей Надей договорить…

— Нет, ну что за несносный ребенок, в следующий раз я тебя не возьму с собой, если ты себя вести не умеешь…

И опять слышалось приличное:

— Ах, сколько раз зарекалась устраивать эти детские праздники в общественном месте… Но ведь хочется устроить ребенку действительно праздник… Но они к ночи вообще неуправляемые становятся…

И слышалось опять:

— Да перестаньте вы галдеть — не нагалделись еще, что ли?

— Все, хватит, терпение мое лопнуло…

— Иди в машину, я тебе сказала!..

Детей заталкивали в машины. Хлопали двери автомобилей.

Смолкал детский смех. Исчез детский гомон. Автомобили разъехались.

Стало тихо и обычно.

Живые — исчезли…

И души сидели в тишине этой, все еще находясь в ощущениях, переживаниях живых этих лиц. Улыбок их, энергии их, света их, естественности и чистоты их.

Души сидели и молчали. Сидели и молчали. Потому что — грустно было душам.

Души сидели и молчали. Пока какая-то из душ не сказала бодро, как бы обнадеживая остальных:

— У цирка каждый вечер — живые дети… Я туда часто летаю: представление заканчивается — и столько живых выходит…

Душа произнесла это мечтательно, как бы предвкушая, как снова полетит она к цирку и увидит десятки, сотни живых детских лиц, радостных, веселых, полных интереса к жизни, озорных, наполненных светом. Живых.

И послышалось с разных деревьев, с крыши здания:

— А я летаю в детсад — там после обеда детей на прогулку выводят. Так, поверьте, все деревья душами осыпаны — слетаются со всего района на живых, душевных детей посмотреть…

— А я в школу летаю…

— Нет, что ни говорите — в школе живых уже мало… Первоклашки разве… Их там быстро бездушными делают. Жесткими и бездушными, как большинство учителей, которые их учат…

И опять замолчали души. Только слышались нежные и грустные вздохи их, нежный шелест крылышек.

Холодало. И души сидели, укутавшись в свои крылышки, как в пушистые мягкие одеяльца, и похожи они были на маленьких, нежных, печальных и одиноких птичек…

И Брошенная Душа сидела — такая же печальная, укутавшаяся в крылышки, — и думала, думала, думала. И никак не совмещались в светлой ее головке дети эти, чистые, живые, с блеском глаз, светом жизни в этих глазах, с открытыми сердцами, — и те девушки, стоящие в прохладный этот вечер там, в темноте, у дорог, и сколько их было!