Рут плакала. Оказалось, что она умеет плакать. Просто как женщина, как человек. Надие стало жаль ее.

– Я постараюсь помочь вам, фрау.

– Ты? Маленькая, слабая, заброшенная на чужбину девочка?

– Да, фрау… И все-таки.

Руки фрау Хенкель оплели плечи Надие. Это были усталые, потерявшие уверенность и силу руки. Они искали утешения, и Надие стала их гладить.

– Мы, женщины, должны быть опорой в этом человеческом горе.

– Да, да, – вздрагивали губы Рут. – Ты права… Что они могут? – она говорила о мужчинах. – Они воины. Они умирают…

«Телефункен» доносил далекую, непонятную, навевающую грусть музыку. Из какой-то страны. Неведомой. Тихой. Именно тихой, так думала Надие. Ведь есть же земля, не тронутая войной. Земля, где люди не слышат сводок с фронта, не слышат маршей. Просто живут. Просто люди.

– Ты любишь кого-нибудь из них, девочка? – прошептала Рут.

– В такое время любить?

– А когда же… Они умирают… Молодые, красивые… умирают…

– Разве нет будущего?

Впервые, кажется, для нее прозвучал этот вопрос. Вопрос, которым жила почти вся Германия. Все люди… Разве нет будущего? У кого? У этой турчанки? Или у самой Рут? Она не задумывалась над судьбой своих соотечественников. Они воюют. Они побеждают. Для нее побеждают, для жены президента. Значит, не о Рут Хенкель идет разговор. Разговор идет о девочке с большими грустными глазами. Подопечной Ольшера. Сегодня. А завтра подопечной Вали Каюмхана. Или еще кого-нибудь.

– Твое будущее, милая, здесь, в Германии. Ты можешь быть спокойной.

Рут поцеловала волосы Надие, гладкие, взблескивающие чернотой.

– И можешь любить…

– Умирающих?..

Рука шахини скользнула по бархату турецкой накидки, покрывавшей столик, нашла там сигареты. Вытащила одну. Поднесла ко рту.

– Люби живых… Не надо думать о завтра, девочка моя.

Они сидели на оттоманке. Тонули в шелковых подушках, тоже турецких. Спускали ноги на тавризский ковер. Вся комната была в коврах. Небольшая лампа под абажуром четко очерчивалась розовым пятном на темно-малиновом и коричневом ворсе. Лучи гасли в нем.

Бутылка токайского, давно начатая, склонялась над рюмками, наполняя их. Рут курила и пила. Заставляла пить Надие.

– Мир становится другим. Ясным. Вот от этой рюмки.

Голова Надие чуть-чуть кружилась. Мир действительно становился ясным. О нем можно было думать спокойно. Даже будущее не волновало. Не страшило. И ничего не хотелось. Только откинуться на знакомый ковер, турецкий ковер, и, смежив веки до полумрака, смотреть на розовое пятно. Слушать Рут.

– Ты не испытываешь такой потребности ощущать ясность?

– Не знаю, фрау. Для меня мир всегда был таинственным и непонятным. Я привыкла к этому.

Рут подобрала под себя ноги, упрятала их за подушками. Так было уютнее.

– У тебя цель? – спросила она серьезно.

Нужно было время, чтобы ответить на такой вопрос. Рут расценила паузу по-своему. Решила помочь Надие.

– Ты к чему-то стремишься?

– Кажется, нет… Разве это доступно простому смертному? Мною руководят.

– Капитан?

– И он… тоже… Я на службе, фрау…

– Это воля отца?

– Да…

– Но его уже нет.

– Нужно быть верной памяти.

– Он продал тебя Ольшеру?

– Фрау упрощает чувства…

– Прости…

Руки шахини снова обвили плечи Надие и ласково, извинительно сжали их.

– Я сама невольница.

– Вы?!

– Глупая… Высокий титул превращает женщину в рабыню.

Рут пригубила рюмку, отпила глоток. Посмотрела тоскливо на свою гостью.

– Удивлена?

Надие кивнула.

– Ты удивишься еще больше, если я скажу, что рабство мое почти беспредельно… Я даже твоя рабыня.

– Не смейте говорить так, фрау. Мне стыдно…

– Ну, ну. Не терзайся… Это не так уж парадоксально, милая. От твоей любезности зависит мой покой… Даже моя судьба.

Слезы задрожали на ее ресницах. Только задрожали, но большего и не нужно было. Большее могло унизить Рут.

– Я узнаю его имя, фрау…

Теперь Рут заплакала. Отвернулась и, подбирая мизинцем слезы, стала всхлипывать. Круглые, пухлые плечи ее вздрагивали.

– Боже…

Они долго пили и долго говорили. Почти об одном и том же. О любви. Странной любви, непонятной Надие, напоминающей чем-то страдание обманутого человека. Всегда она обрывалась, всегда приносила боль.

– Так должно быть, девочка. Чувство – это только хмель… Он проходит…

– Без следа?

– Почему же… Воспоминание… Приятное воспоминание.

Рут смолкла и с улыбкой смотрела на розовое пятно абажура, тлевшее в полумраке. Она помнила. Многое помнила. Это многое и давало ей право говорить о чувствах. Иногда она хмурилась. Умела отстранять от себя неприятное. Возвращала улыбку.

Надие порывалась уйти – было поздно. Рут касалась ее локтя. Останавливала.

– Сейчас придет он.

Он – президент. Муж Рут. Хозяин уютного дома, где приняли Надие как равную. Как немку. Так сказала шахиня. Значит, высшая оценка – по крови. Но он, президент, он – не немец. Как же относится к мужу Рут?

– Или ты не хочешь видеть Каюмхана?

– Не знаю… Удобно ли…

– Глупая. Ты моя гостья…

Он пришел. Тихий и усталый. С большими грустными глазами, подернутыми мягкой тенью. Нежными, как у женщины. Поцеловал лоб шахини и улыбнулся Надие.

Она привыкла видеть холодного Ольшера. Собранного, внимательно смотрящего на всех и почти безмолвного. Привыкла к вежливому равнодушию офицеров СС, которые окружали ее в управлении. Каюмхан не был холоден, не был равнодушен. Он излучал тепло. То самое тепло, что казалось чужим в Берлине. Забытое тепло.

Сказал по-тюркски:

– Сестра…

Погладил ее волосы. Отсвечивающие чернотой волосы. И рука его была тоже теплой. Мягкая, холеная рука с прозрачным маникюром на ногтях.

Рука смутила Надие. Только рука. Не ко времени вспомнился Чокаев. Ольшер говорил о его смерти и почему-то связывал ее с именем Каюмхана.

– Бедное дитя… Тебе тяжело вдали от родины…

Она могла разрыдаться. Как Рут. Родину так редко вспоминали здесь. Далекую, неясную, светлую родину. Надие едва сдержала себя.

– Ну, ну… Нам всем тяжело…