vitae – «отвращение к жизни». Возникает оно не от тяжкого бремени, не от безнадежно запутанных отношений и не от жизненных катастроф. Истоки этой проблемы лежат не в тяжести и многообразии, а в пустоте и монотонности жизни. Опасность таит в себе не излишество, а Ничто. Это не безудержное, кричащее отчаяние, а парализующая скука. Гё те пишет, как он, чтобы спастись от этой пустоты, прибегал к патетическим жестам, держал наготове кинжал, читал об эффектных самоубийствах великих исторических личностей – императора Оттона, поразившего себя клинком в грудь, или Сенеки, вскрывшего себе вены, лежа в ванне. Классический акт отчаяния. Все эти люди успели многое совершить, себя же Гёте упрекает в том, что его приводит в отчаяние его собственная бездеятельность. Ему удается переломить ситуацию, когда он начинает писать «Вертера». Описывая свою «дурацкую ипохондрию», он избавляется от нее и решает, что «надо жить». Впрочем, в какой-то мере это отвращение к жизни, вероятно, сохранилось в нем и позднее проявилось в виде беспокойства, на борьбу с которым он бросил свой педантизм и любовь к порядку.

По сути, объяснять периодические приступы меланхолии и отвращения к жизни нет нужды – таков человеческий жребий. Потребность в объяснении возникает, скорее, тогда, когда подобные чувства не дают о себе знать. Однако в случае Гёте имеет место еще один вид отвращения к жизни, который не может не удивлять. Речь идет об отвращении не к пустоте, а к легкой полноте, о недовольстве тем, что все удается так легко, играючи, без сопротивления. Началось это еще в детстве. Он не мог услышать историю, не придумав для нее продолжения или не переделав сюжет. Он написал для себя свою собственную библию; в детстве его покорил кукольный театр, и он тотчас же решил своим кукольным театром покорить окружающих. Слишком нетерпеливый для того, чтобы осваивать философские системы целиком, он выхватывал пару идей и создавал из них нечто свое, новое. Так он, к примеру, обошелся со Спинозой и Кантом, которых за всю свою жизнь не сумел основательно изучить и понять. Его страсть к игре и здесь оказалась сильнее его. Этим же объясняется и его любовь к переодеваниям. Перед Фридерике в Зезенгейме он предстал в образе бедного студента-богослова. Он готов был разыгрывать не только других, но и самого себя. А тому, кто «ломает комедию» и разыгрывает других, нет нужды обманывать и притворяться: играющий человек находится по ту сторону правды и лжи.

Отвращение вызывает у него не сама игра, а порой невыносимая легкость его бытия и творчества. Ведь почти все проявления его жизни и любая его деятельность, а литературная в особенности, похожи на игру. К своим писательским занятиям он не мог относиться как к работе, даже когда стал жить в Веймаре, несмотря на то что порой они требовали полной самоотдачи. Ему все равно все давалось слишком легко. Он не чувствовал ни малейшего сопротивления, даже когда писал о собственных тяжелых переживаниях, как это было в случае «Вертера». Желание играть придает легкость и тяжелому бремени.

Ощущение легкости усугубляется еще и тем, что кажется, будто все само облекается в слова, будто в языке имеются средства, способные выразить все что угодно. У молодого Гёте с его литературным даром появляется чувство, что на его пути нет ничего такого, до чего бы он еще не дорос. В этом есть какая-то беспечность, почти детскость. Гердер пренебрежительно называет такое ощущение жизни «воробьиным». В молодом Гёте идеи и задумки и в самом деле выплескиваются через край, он может бросаться ими безо всякого сожаления. Та к было в первые годы бурной гениальности. Но уже незадолго до отъезда в Веймар в его творчестве становится заметно стремление сдерживать себя, порой доходящее до сознательной, преднамеренной скованности. Им овладевает это странное отвращение к легкой полноте. То, что далось легко, еще не пришло в этот мир по-настоящему. Рождение как сопротивление. И именно сопротивления ищет молодой Гёте – этот баловень судьбы, которому до сих пор все удавалось без труда, и именно поэтому он принимает приглашение в Веймар. Он хочет наконец оказаться в ситуации, до которой он «во всех смыслах не дорос».

Когда Гёте едет в Веймар, его слава как писателя уже простирается на всю Европу. Но сам он пока не чувствует, что что-то совершил или чего-то достиг в своей жизни.

Глава одиннадцатая

Интриги при дворе. Дело Виланда. Первое сближение с Шарлоттой фон Штейн. Сумасбродства первых дней. Упреки Клопштока и резкий ответ. Приглашение Гердера

7 ноября 1775 года Гёте прибыл в Веймар в сопровождении молодого камергера фон Кальба, который чуть позднее сменил своего отца в должности казначея, сосредоточив в своих руках управление финансами Саксен-Веймар-Эйзенахского герцогства. Отчасти их путь проходил по тем же местам, что и дорога в Лейпциг десять лет назад. Тогда мать закутала сына, как ребенка, в одеяла. Когда карета застряла в грязи, он усердствовал изо всех сил, чтобы поставить ее на колеса, и при этом, должно быть, растянул грудные связки. Боль от растяжения давала о себе знать еще долгие годы. Это была его первая проверка на прочность.

Начинался новый период его жизни, во время которого он учился «рассматривать свой врожденный поэтический талант как природу»[530], каким бы легким и «лунатическим»[531] ни казался ему сам творческий процесс. Однако по этой причине он не считал свои произведения собственной заслугой. Он видел в них саму жизнь, ищущую выражения в его творчестве, и никогда не воспринимал их сочинение как работу: «Лугами, чащей леса // Иду, лихой повеса. // Пою средь бела дня…»[532]

Теперь Гёте отправляется в путешествие, чтобы после свободной игры воображения испытать свои силы «в житейских делах», надеясь «все, что было во мне человечного, разумного и рассудительного, обратить на пользу себе и другим»[533]. Он не знал, что именно ждет его в Веймаре: его хотели видеть при дворе как можно скорее, однако о конкретных задачах в приглашении ничего не говорилось.

Молодому герцогу, который 3 сентября 1775 года взял бразды правления из рук своей матери Анны Амалии, мог понадобиться толковый администратор и советник. Дело в том, что его маленькое государство снова стояло на грани банкротства. Население насчитывало около 80 000 жителей, и содержать двор удавалось только за счет кредитов – экономические прибыли были слишком незначительные, чтобы налоговые сборы могли покрыть все расходы. Сельское хозяйство и ремесло для собственных нужд – вот