"Эх, - довольно подумал Гарднер, опуская ресницы, - это, что называется, в самый глаз".

Курцер наклонил голову, вынул из кармана зажигалку, подбросил ее на ладони, и губы у него дрогнули.

Карлик посмотрел на него снизу вверх, полез в карман, вынул двумя пальцами длинную, тонкую коробку с папиросами, открыл ее и протянул Курцеру.

- Турецкий табак особой выдержки, - сказал он. - Курю только по ночам, когда работаю. Замечателен по действию на нервную систему.

Курцер взял коробку, выбрал длинными и тонкими пальцами одну кремовую папиросу, но курить ее не стал, а так и продолжал держать в руке.

- Я надеюсь еще и на то, - сказал он, несколько даже резковато, - что ваше министерство учитывает и двусмысленность того положения, в котором я очутился. Как бы там ни было, враг или не враг Мезонье, но он мой родственник, и поэтому вся эта история дается мне далеко не легко. А вот нужна ли она кому-нибудь, право же, я в этом сомневаюсь.

- А вот не надо вам сомневаться, - мягко сказал уродец, закуривая. Она очень нужна и очень своевременна. - Он поискал что-то в кармане. - Что же касается до двусмысленности положения, то, как я полагаю, вы уже довели все до логического и желательного конца. Долго задерживать мы вас тут теперь не будем... - Он улыбнулся. - Хорошо сказал Шиллер: "Я сделал свое дело, теперь черед за вами, кардинал". Кардинал-то я, конечно, - усмехнулся он совсем уж добродушно. - Как вы думаете, полковник?

- Ну, - сказал Гарднер, - сделали мы все-таки много. За месяц Германия приобрела единственный в мире институт с таким штатом сотрудников, что этим шавкам и думать нечего о том, чтобы начать лаять на нас за поверженную науку.

- Слышите? - сказал уродец. - Тут и я согласен с нашим коллегой. Он ведь действительно хорошо поработал. Да, результаты несомненны, - он откинулся на спинку кресла. - Теперь хозяева науки о расе - мы. Теперь наш взгляд - это взгляд всей передовой науки. Вот наше величайшее достижение. Рада этого стоило нам и вас потревожить, доктор Курцер. Стоило, стоило. Что же касается вашего двусмысленного положения - ну, чем же оно уж так двусмыслен-но? Ведь вы все-таки спаситель. Что бы было с семейством Мезонье, если бы не вы? Не правда ли, господин Гарднер?

- Правда, - сказал Гарднер. - С этим уж не поспоришь.

Курцер как будто мельком, но так поглядел на Гарднера, что у того сразу дрогнула челюсть.

- Мой коллега, - сказал Курцер, крепко растирая папиросу о стол, конечно, неправ. Ему, работающему на столь малоинтеллектуальном участке, извинительно еще радоваться нашей победе, но он скоро увидит, как мало эта победа чистого интеллекта убавит у него черной, повседневной работы в его собственном ведомстве, и - пусть уже он извинит меня за резкость! - не об этом ему стоило бы сейчас думать.

- А о чем же? - спросил карлик, с удовольствием поглядывая на обоих. Может быть, вы разъясните и это, доктор? Беседа-то у нас товарищеская, доверительная.

Курцер глубоко сел в кресло.

- А вот хотя бы об улучшении своего аппарата. За этими академическими диспутами об обезьянах он совершенно забросил свои текущие дела. Вот хотя бы ближайший пример: мы здесь все время говорим, что нам предстоит огромная и очень интенсивная работа по освоению страны, начиная с ее первой и обязательной стадии, то есть самой жестокой дезинфекции ее сорокапяти-миллионного населения. Двадцать два миллиона из них, то есть почти половина, находятся в ведении полковника Гарднера. И вот как ни странно, но оказывается, что полковник Гарднер не учел специфики своей работы. Прежде всего от него требуется введение хорошо развитой системы заключения и уничтожения, соответствующей тем специальным целям, которые мы ставим. Если этого нет, то ничего нет, это же нам понятно. Но в том-то и беда, что понятно нам, а не полковни-ку Гарднеру. Что же он делает? Прежде всего оставляет нетронутым старый концентрационный лагерь, доставшийся нам по наследству от павшего правительства, но набивает его уже до отказа. Что ни делай, для ста тысяч человек он мал. Больше трети туда не всунешь, даже при изобрета-тельности Гарднера. Люди начинают вымирать в таких темпах, что полковник чешет затылок. Но только чешет, а не думает. Нет, моего коллегу не легко заставить думать. Он наскоро разбивает второй лагерь, численностью на восемьдесят тысяч человек. Я видел, что это такое. Колючая проволока в два ряда, какие-то купальни вместо бараков, два дачных коттеджа вместо управления. В общем, луна-парк, а не лагерь, - все построено из спичечных коробок. Но через неделю, конечно, и этот лагерь мал. Берлином дается распоряжение позаботиться о разгрузке. Где же это делается? А вот где. Здесь же, в лагере, за оградой, а то и еще того лучше, - во дворе гестапо. Средства? Пуля, петля, топор, то есть излюбленный ассортимент полковника. Минуточку, минуточку, Гарднер, не перебивайте меня! Я уж, с вашего разрешения, закончу свою мысль. Мой высокий коллега спросит: что из этого получается? Во-первых, конечно, огласка. Все время около зоны оцепления появляются какие-то женщины. Так вот изволь возись еще и с ними. Но полков-ника Гарднера смутишь не скоро. Он приказывает: забирать и уничтожать. Хорошо. И забрали и уничтожили. А детей куда же? И детей уничтожать? Но, знаете, есть пределы даже для человечес-кого терпения. Волна недовольства нарастает. Начинают появляться листовки, трактующие все эти события в самом нежелательном для нас смысле. За границу просачиваются сведения - и даже довольно точные - о лагере смерти. Начинают трещать бульварные газеты. Какого-то ребенка ловят, вывозят за границу - и вот результат: в иностранной печати опять появляются сведения о лагерях уничтожения - и теперь уже в самых солидных и правительственных издани-ях. Вот, не угодно ли полюбоваться? - Он встал, неслышными, рысьими шагами подошел к столу, вынул из него большой пергаментный конверт, открыл и положил на стол кипу вырезок. - Пожалуйста! "Таймс" - большой подвал. "Геральд ньюс" - два столбца в статье "Комбинат смерти", "Нью-Йорк геральд" - тут еще скромно, сорок строк, на третьей странице "Правды" очень хорошо ориентированная статья. И главное-то - теперь эти сведения настолько уже конкретны, что даже и фамилия Гарднера появляется полностью, с тем пышным набором эпите-тов, которые ему сопутствуют повсюду. Приятно ему это? Думаю, нет. Но нам это еще менее приятно. И вот, наконец, в одной из крупнейших английских газет появляется и моя фотография. Оказывается, я коллега господина Гарднера. Он разбойничает, а я стою и благословляю его. Не так ли, Гарднер? Видите, вы молчите!

- Одну минуту, - сухо ответил Гарднер, - я сейчас отвечу вам.

Он подошел к столу и повернул выключатель. И сейчас же на столе затеплился большой, с человеческую голову, желтый шар. Он горел каким-то необычным, ровным, желтым, тусклым светом, и поэтому сразу же все, что было вокруг него - стопка бумаг, зеленое сукно стола, чернильная бронза и розовый фарфор - померкло, стало неподвижным, мертвенно желтым и странным.

- Ну-с? - спросил Гарднер. - Что вы теперь скажете? Эта лампа вам ничего не осветила?

- Но ведь это... - ответил карлик ошалело, - это похоже...