- Правда, - сказал Гарднер и опустил голову.

Глава третья

Расхаживая по комнате, Курцер диктовал:

- "Таким образом, эти сведения приобрели большую долю вероятия. Не желая, однако, показывать свой страх или, того более, явиться в смешном виде, я ограничился только расстрелом заложников и облавой в рабочих кварталах города. Но, конечно, как я и ожидал, никаких резуль-татов это не дало. Правда, военный трибунал вынес несколько сотен смертных приговоров на основании чрезвычайных законов об охране нации, но ни суд, ни прокурор, ни тем более я, к которому приговор пошел на утверждение, не могли скрыть, что он не может считаться обоснованным. Тем не менее..."

Он запнулся и замолчал.

- Тем не менее, - сказал секретарь, не поднимая глаз от листа бумаги, - вы их все-таки расстреляли?

Курцер подошел к дивану, сел на него и скинул подушки на пол.

- Память у вас хорошая, это я знаю, - сказал он устало. - Да, мы все-таки "обслужили", как выражается Гарднер, этих бедных каналий, что, кстати, никакого удовольствия мне не доставило, я ведь не мой гестаповский коллега. Так на чем мы остановились?

- "...не может считаться обоснованным. Тем не менее..."

- Хорошо. Переделайте фразу так: "Несмотря на то, что описательная и результативная часть приговоров, несомненно, справедлива в свете наших общих задач в деле замирения страны, самые приговоры, однако, не могли считаться достаточно обоснованными. Так, например, не выполняет-ся ряд процессуальных норм, которыми суд по самому своему характеру чрезвычайного трибунала заниматься не мог". Написали?

- Написал, - сказал Бенцинг. - Так действительно выходит приличнее. Вот тут и можно начать: "Тем не менее..."

- 'Тем не менее, - заговорил размеренно Курцер, - все эти меры были бессильными и, конечно, не могли сколько-нибудь упрочить наше положение. Земля каждый день взрывалась и горела под нашими ногами. И что могли изменить в этом усиление внутренней охраны, облавы, чуть ли не поголовные расстрелы жителей того дома и даже той деревни, около которых произо-шла диверсия или покушение? Опасность, однако, пришла с той стороны, с которой я ее никак не ожидал. Слишком нелепа была та ловушка, в которую я попался". Та ловушка, в которую я попал-ся, - повторил он медленно, вдумываясь не в свои слова, а в то, что скрывается за ними.

- Я уже это написал, - сказал Бенцинг и положил перо, демонстративно показывая тем, что продолжения он и не ожидает.

С минуту еще Курцер молча ходил по комнате, потом подошел к стене, снял английский винчестер, осмотрел его, взвел курок и стал целиться в свое отражение в зеркале. Положив перо, секретарь сидел неподвижно, опустив глаза на желтоватый лист бумаги. Курцер прищурился и щелкнул курком. Бенцинг глубоко вздохнул и повернул голову.

- Все? - коротко спросил он, медленно и сонно поднимая и опуская веки.

- Все, - сказал Курцер. Вынул зажигалку и подбросил ее на ладони. Спокойной ночи, Иоахим.

Бенцинг молча встал, бесшумно выдвинул ящик стола, сунул туда рукопись, потом подошел к окну, опустил шторы, погасил настольную лампу и, не прощаясь, пошел из кабинета.

- Иоахим! - окликнул его Курцер, когда тот был на пороге.

Бенцинг остановился и с улыбкой поглядел на него. Улыбка была открытая, понимающая, совсем не такая, которая пристала секретарю.

- Все на том же месте? - сказал Курцер с кривой улыбкой.

- Я так и знал, что мы здесь кончим, - ответил Бенцинг, и тогда Курцер опять молча зашагал по комнате.

Секретарь затворил дверь. Курцер походил, походил, потом подошел к туалетному столику, снял флакон с одеколоном, налил себе на ладонь немного зеленой жидкости, обеими ноздрями с наслаждением втянул ее запах - он больше всего любил ангорских кошек, хорошие духи и шоколадные конфеты - и крепко провел рукой по волосам. Потом бодро кашлянул, подошел к письменному столу, сел за него, достал голубую тетрадку и начал быстро писать.

"Все это очень плохо отражено в протоколах следствия и судебных материалах, хотя поплати-лось за это более десяти тысяч человек. Я знаю, пожалуй, ненамного больше, чем следователи этого дела, тем не менее то, что я знаю, больше не знает никто. Вот если бы я был писателем..."

Не отрывая пера от бумаги и не перечитывая, он зачеркнул написанное косым крестом и продолжал уже не останавливаясь.

"Я писал про ловушку: "идиотская и нелепая". Так оно и было. Однажды секретарь доложил мне, что с личным письмом от "Медведя" ко мне пришла женщина. Было три часа ночи, и я приказал уже вызвать автомобиль. Тем не менее я задержался и письмо прочел. Оно, несомненно, было написано "Медведем" и имело номера схожие с теми, которые стояли на его переписке. Внизу был оттиск его печати. Я прочел его до конца и увидел, что ничего существенного в нем нет, речь шла о каком-то заложнике, - тем не менее я принял посетительницу. Меня поразило, что она была одета очень провинциально с изысканностью мещанки, так, как полагается одеваться всем просительницам. Даже черная вуаль и та была на ней. Потом я подумал, что у "Медведя" вообще вкус неважный, и больше думать об этом не стал. Утверждаю с полной ответственностью: я уже понимал, что ввязываюсь в скучную и, по-видимому, совершенно бесполезную историю. Тем не менее я предложил ей сесть и изложить существо дела. Она воскликнула: "О, спасибо!" - и продолжала стоять. Тогда я сказал ей довольно резко, что мне неудобно так смотреть на нее снизу вверх, она села, и я мог разглядеть ее как следует. Ей было лет около двадцати двух, никак не больше, у нее была великолепная матовая кожа, очень гладкая и мягкая, черные и несколько косо, по-кошачьему, расставленные глаза. Вот это я сразу заметил, а потом забыл, - а забывать-то, оказывается, и не следовало. У нее было жесткое выражение лица, а когда она заговорила со мной, то меня так и резанул ее голос, ясный и резкий. Ах, зачем я не обратил на это внимания тогда!" Рука Курцера безостановочно бегала по бумаге. Он покусывал побелевшие губы, а замазки во рту набиралось все больше и больше, в голове начинало звенеть, но он все-таки был доволен. Нако-нец-то он нашел в себе мужество написать ясно и прямо о том, что давило его почти физически. С этой женщиной он прожил два дня. Он не был трусом. Даже в секретных бумагах министерства внутренних дел и государственной тайной полиции, когда речь заходила о ней, всегда отмечалось особо, что только мужество и самообладание наместника сохранило ему жизнь и дало возмож-ность задержать преступницу. Впрочем, это была дешевая победа. Она сумела как-то отравиться до прихода охраны. Итак, Мужество и Самообладание. Он чувствовал его в себе все меньше и меньше. И серьезно думал, что вряд ли теперь заслужит похвалы гестапо. Главное, если бы хотя опасность была открытая, ясная, лобовая, а то ведь все скрывалось в тумане. Теперь он писал о том, что письмо оказалось поддельным, а сама она успела отравиться и умерла около него, на ковре. Нити оборвались. Враг показал на минуту свое страшное лицо, свое почти сверхъестест-венное всемогущество и ушел в воздух, стал уэллсовским невидимкой, дал ему еще какой-то срок, - а какой? Кто же это знает?