"Мне до сих пор непонятно, почему она не воспользовалась револьвером, - писал Курцер. - Полицейская ссылка на то, что выстрел привлек бы внимание служащих и охраны, явно несостоя-тельна. Она отлично знала, что в вилле никого не было, кроме старых слуг, не смевших подни-маться наверх без особого на то сигнала. Кроме того, в кабинете за стеной находился сообщник, личность которого так и осталась невыясненной. В эту ночь, как выяснилось впоследствии, были пересняты все главнейшие документы, находящиеся в моем сейфе, в том числе... - Эти слова и следующие за ними четыре строчки были тщательно зачеркнуты. - Вообще же я думаю - разгадка в том, что она была очень жестокой. Однажды ночью я проснулся от того, что около меня никого нет. Я поднял голову и увидел - на столе горит настольная лампа, лежит ее раскрытый портсигар, а ее в комнате нет. Через открытую дверь я увидел она стоит на балконе и, заложив за затылок обе руки, смотрит на луну, и только что я хотел ее окликнуть, как вдруг она быстро обернулась, посмотрела на меня и пошла. Походка ее была бесшумной, кошачьей, такой, какой она никогда не ходила днем.

Она дошла до края каменного балкона и остановилась. "Как оборотень", подумал я. С секунду она простояла неподвижно, словно к чему-то прислушиваясь или выжидая чего-то, потом быстро, как змея, перегнулась, вытянулась и протянула пальцы по направлению к соседнему окну. Это было окно моего кабинета. "Вот оно что, - мгновенно понял я все, - "план Кримгильды". И сейчас же в ответ из темноты раздался тихий, сухой и раздельный стук. Один раз, потом другой и третий - стук пальцем по стеклу. Она облегченно вздохнула, даже слегка кивнула головой, выпрямилась, своей обычной походкой вошла в комнату, закрыла дверь, подошла к столу, выбрала из портсигара папиросу, постояла так немного, держа ее в зубах, потом погасила лампу и пошла к кровати. Я схватил ее, когда она легла со мной рядом и сонно повернулась на бок. Мне хотелось ее взять живьем, и поэтому я приказал: "Лежи смирно. Я все знаю!" И тут произошло что-то такое, чего я не могу объяснить до сих пор. Я схватил ее за горло, а под моими пальцами, руками оказа-лось что-то сильное, мускулистое, пружинистое, такое, как будто я хватал не женщину, а огром-ную змею или рыбу. Она мгновенно ушла из моих рук, и прямо над собой я увидел со странной, навек запомнившейся мне отчетливостью ее занесенную руку и лицо - вот эти проклятые, косо прорезанные, кошачьи глаза, прямую, короткую, тигриную складку на лбу, - и сейчас же меня всего залила такая жгучая боль и тошнота, что я закричал. Потом уже я понял - она метила в сонную артерию и промахнулась. Как-то я сумел изловчиться и ударить ее головой в нижнюю челюсть, а когда она рухнула - страшнее этого удара нет ничего, - соскочить на пол к звонку. Она задохнулась, упала, потом села на кровать и с минуту так просидела неподвижно. В это время колени у меня тоже дрогнули, и я опустился у ее ног на пол. "Кто ты?" - спросил я ее. Она не ответила и отвернулась... Тогда...

Тут на столе зазвонил телефон, и Курцер осторожно положил ручку и снял трубку.

- Да, да, - сказал Курцер и перевел взгляд на секретаря, который вошел в комнату и остановился у двери.

- Здравствуйте, коллега, - сказала Курцеру телефонная трубка. Напоминаю вам, что вы мне обещали поговорить с господином Войциком. Мне нужно уезжать, и я хотел бы присутство-вать при разговоре. Я ему придаю серьезное значение.

- Когда вы уезжаете? - спросил Курцер, и лицо его перекосилось.

- Я за вами прислал автомобиль, - сказала телефонная трубка. - Я хочу, чтобы вы испытали его. Это новая машина фирмы "Опель", пятый пробный экземпляр, вышедший из сборочного цеха всего три дня тому назад.

- Хорошо, - сказал Курцер и обернулся к Бенцингу. - Что, машина уже прибыла? Я сейчас еду. Только позовите мне Курта. Он спит, но его все равно надо разбудить.

Курт пришел и остановился около двери. Курцер сидел за столом и что-то быстро писал карандашом в блокноте.

- Да, да, Курт, - сказал он, мельком взглянув на садовника. - Да, да, голубчик. Давно, давно мы не виделись с вами. Очень давно. Я вот сейчас кончу и... Вы курите, Курт?

- Только трубку, - тихо ответил Курт, не сводя с Курцера больших горящих глаз. - От папирос у меня болит грудь.

- Ага, только трубку! Хорошо, хорошо, если трубку. Бенцинг! - крикнул он, и Бенцинг вошел. - Вот, - сказал Курцер, - возьмите и прочтите. Это на тот случай, если я почему-либо задержусь.

- Так, сударь, слушаюсь, - сказал Бенцинг, бегло прочитав листки, исписанные закорючка-ми и крючками. - Понятно.

- Это только тогда, разумеется, действительно, если я задержусь в городе, но я не задержусь там.

- Все понятно, сударь, - ответил Бенцинг и слегка поклонился.

- Да, да, Курт, - сказал Курцер, отворачиваясь от Бенцинга. - Вас ведь Куртом зовут? Так? Слушайте, мы ведь где-то виделись?

- Так точно, - ответил Курт тихо и почтительно и вытянул руки по швам. - Так точно! Виделись. При вашей лаборатории служил. Там еще баллон тогда взорвался, помните?

- А как же мы с вами расстались? - вдруг слегка нахмурил брови Курцер, словно не то что припоминая, а просто что-то ставя на вид Курту и прося от него объяснения. - Вы ведь, кажется... - он остановился, глядя на него.

Глядел он так, точно хотел проверить что-то, на самом же деле он действительно ничего не помнил. Странные вещи происходили у него за последнее время с памятью (он упорно приписы-вал это ранению, но вряд ли это было в действительности так). Внезапно стали обнаруживаться провалы, и все, что попадало в них, он не помнил совершенно. Вот события смежные и последу-ющие припоминались до мельчайших подробностей, но то, что попадало в зону этого черного слепого пятна, растворялось совершенно. Иногда даже приходилось гадать: да полно, было ли это в действительности, может быть, вообще ничего не существовало? Он тщательно скрывал этот недостаток, прятал его от всех и делал это с такой легкостью и умением, что, пожалуй, только кое-кто из его личного секретариата кое-что подозревал. И происходило это не потому, что он стыдился или слишком больно переживал воспоминания о том страшном и темном куске его жизни, когда он, обливаясь кровью, лежал на ковре... Нет, все эти соображения не могли быть особенно весомыми в его глазах. Наоборот, он гордился этим приключением. Ведь как-никак он остался жив. И получил даже Железный крест. И за дело, конечно, его получил. Попробуй-ка кто другой уйти живым из этой ловушки! Кто посмеет сказать, что она плохо была задумана! Нет, совсем иные соображения заставляли его скрывать свой недостаток. Сознаться в нем - не значило ли это прежде всего показать свою неполноценность, зависимость от памяти и доброй воли кого-то другого? А ведь дело-то обстоит так: он не помнит, он не знает - значит, должен помнить и знать другой. А это в свою очередь значит, что нужно этому другому верить. А где гарантия, что тот, другой, с хорошей памятью, удержится от какой-нибудь авантюры, где страдательным лицом будет Курцер, и опять-таки ввиду этого своего недостатка? В том волчьем мире, в котором он живет, нельзя показывать своей раны, какой бы незначительной она ни была. В его же положе-нии... Ну, одним словом, он отлично понимал, почему, зачем и от кого надо скрывать этот недостаток. В истории с Куртом ему все портило настроение: и то, что он помнил только самое начало и самый конец этой истории, и то, что Курт Вагнер ловит зачем-то птиц, и даже то, что он знал когда-то его отца. Но вот он наконец перед ним. Бывший не то лаборант, не то старший служащий при лаборатории № 5. Потом что-то такое случилось (что же, что именно, черт возьми?), и Курт Вагнер исчез. И исчез не потому, что умер. Значит, сбежал. Наверное! Так вот: при каких обстоятельствах, а главное - от чего он сбежал?