— Я всё расскажу тебе вечером, любимая моя фея, обещаю. Хватит уже откладывать. Согласна?

Сглотнула.

— Паш, я боюсь.

— Я тоже, — он криво усмехнулся, глядя мне в глаза с горькой нежностью. — Но из-за того, что я и раньше боялся до усрачки, всё так и получилось, поэтому — хватит.

И тут я вспомнила…

До сих пор ведь не говорила Паше о том, что вписала его имя в справку о рождении Ани и он может признать отцовство. Всё откладывала… ну, как и он…

Может, и мне пора сказать? Пусть поедет на работу хоть с одной хорошей новостью. И она поможет ему дожить до вечера.

— Я сейчас, подожди, — прошептала и метнулась в большую комнату, где в прикроватной тумбочке у меня лежала папка с документами. Выдернула оттуда справку, прижала её к груди и побежала обратно на кухню.

Паша за это время отошёл к окну и, хмурясь, смотрел на кружащиеся в бешеном танце осенние листья. Погода была пасмурной, выл пронизывающий ветер, только что дождь не хлестал. И всё равно — идти в такую погоду гулять с Аней я не рискну, слишком уж промозгло и ветрено.

— Не ходи сегодня на улицу, — сказал Павел, оборачиваясь ко мне. — Ещё простудишься.

Я не удержалась от лёгкой улыбки, осознав, что в этот момент у нас с ним совпали мысли. Подошла ближе и, так же улыбаясь, протянула ему справку.

— Возьми. Просто посмотри. Я… ещё в роддоме решила… — Красноречие меня неожиданно совсем покинуло. — И… вот.

Лицо Паши изменилось так стремительно — словно в пасмурный и такой же непогожий день, как сегодняшний, из-за туч вдруг выглянуло солнце, осветив землю и придав яркости выцветшей земле.

— Динь…

Он сжимал в руке эту справку, глядя то на неё, то на меня, и в его глазах дрожали слёзы.

Я никогда не видела, как он плачет. Никогда. И думала, что не увижу… Павел всегда был скалой, моей личной несокрушимой стеной, и он никогда не плакал раньше. Я — бывало, а он…

— Паш…

Мы целовались до самого его отъезда на работу. Павел даже не позавтракал — так увлеклись.

И у меня потом ещё полдня болели губы…

Павел

Как он работал в тот день? Наверное, на автопилоте. Что-то делал, говорил, даже улыбался иногда. А сам заново переживал это утро, поступок Динь, её ответ «нет» на вопрос, хочет ли он уехать, желанный отклик на поцелуи. Это было ещё не счастье, но его преддверие — правда, разбавленное тошнотворным страхом за будущее. Да, жена приняла его, ничего не зная о прошлом, но что она скажет, когда всё выяснится? Павла до сих пор мутило, когда он думал о своих поступках, и он знал, что будет мутить всегда, до самой смерти. Не хотелось, по-прежнему не хотелось вываливать на Динь всю эту грязь… но нужно, иначе будет хуже.

Он вернулся домой около шести вечера, но поговорить сразу, с порога, не получилось — сначала Динь повела его ужинать, потом села кормить Аню, после принялась сцеживать молоко, затем дочку нужно было мыть, вновь кормить и укладывать. И Павел за это время весь извёлся, да и по Динь тоже было заметно, что она нервничает и переживает — жена то и дело бросала на него тревожные взгляды, полные опаски, и у Павла каждый раз сжималось сердце от боли и обиды за неё. Он понимал, как неприятно ей будет всё это слушать — словно ножом по сердцу. Бесконечно он виноват перед Динь, бесконечно…

После того как Аня наконец уснула в своей кроватке, они буквально упали на постель лицом друг к другу. Ночник, слабо светившийся за спиной Павла, отбрасывал на лицо Динь неясный рассеянный свет, подчёркивающий синяки от недосыпа под её глазами, горькие морщинки возле губ, впавшие скулы, и у Павла в который раз защемило в груди. Жена и так устала, и так замучена, а он сейчас ещё добавит…

И тут Динь придвинулась ближе, провела ладонью по его плечу — невесомо, робко, словно стремилась поддержать. Несмотря на то, что знала о будущей боли.

— Говори, Паш, — прошептала со спокойной обречённостью. — А я буду слушать.

Он вздохнул, пытаясь собраться с мыслями несмотря на волны удушающего страха. Сколько раз Павел проговаривал это всё с Сергеем Аркадьевичем — не счесть. И всё равно боялся. Однако, если бы не врач, он бы, наверное, не смог ничего вымолвить вовсе. Павла по-прежнему снедало чувство вины, но любовь к Динь и желание искупить эту вину были намного сильнее.

— Знаешь, каждый раз, когда я пытался представить, как говорю с тобой обо всем этом… Я думал, что все мои слова похожи на оправдания, — начал Павел и, не выдержав, сжал ладонь Динь в своей руке. Она не отдёрнулась, позволила эту близость, пристально глядя ему в глаза. — Но я хочу, чтобы ты знала: я не оправдываюсь. Мне нет и не может быть никаких оправданий, потому что причина — это не оправдание, Динь. Это то, что заложено в нас самой жизнью — причина есть у любого поступка, но она не является искуплением грехов. Поэтому, прошу тебя, не воспринимай это так, будто я пытаюсь оправдаться.

— Не буду, — тихо ответила она, пожимая его ладонь в ответ. — Давай дальше. И… не трясись так.

Павел даже не заметил, что у него вновь начали дёргаться мышцы на лице — он никогда не замечал этого, пока Динь не говорила. Сглотнул, пытаясь успокоиться, и продолжил, стараясь не отводить взгляд:

— Помнишь, я говорил тебе насчёт психотерапевта однажды? Я тогда упомянул депрессию — от неё я и лечился все эти годы, пока не был рядом с тобой. У меня и отношений ни с кем не было, даже разовых — не нужны они мне были. Я хотел вернуться раньше, но понимал, что не смогу, просто не вытяну эмоционально. Прости, что так надолго бросил. — Павел прерывисто вздохнул, ощущая, как саднит повлажневшие глаза. — Депрессия эта… она началась по-настоящему после того, как я ушёл.

— Я думала, после смерти дочери и разрыва с этой твоей… — протянула Динь с удивлением, и Павел качнул головой.

— Нет. Да и разрыва там не было. Я… Динь, любимая моя фея, ты же помнишь, как мы старались зачать ребёнка, как секс был по расписанию, и из-за этого исчезло… — Он запнулся, подбирая слова, и жена, грустно улыбнувшись, предположила:

— Волшебство желания, да? Я помню, Паш. Тебе из-за этого