Элиазар, несомненно, нашел бы, что ей ответить, если бы в эту самую минуту в мастерскую не влетел кучер Берестейнов. Эрнст Роттеваль, загасив свечи, вздув платья женщин и сбив шапочки с подмастерьев, ветром пронесся к противоположной стене, секунда — и опрокинул бы кресло или сорвал занавеску с окна, но успел в последнее мгновение ухватиться за плечо одного из бюстов (к счастью, тот был каменным и на подставке устоял) — и тут силы его покинули, пальцы разжались, и юноша стал сползать по подставке вниз…

— Явился, осел! — взорвался Берестейн. — Где ты пропадал, когда был нам нужен? Я пришел сюда пешком! Ну-ка вставай!

Эрнст честно хотел исполнить приказание: он уперся пятками и напряг ноги, стараясь подняться, вот только подкованные железом и облепленные уличной грязью сапоги оказались ненадежной опорой — кучер поскользнулся и снова тяжело рухнул на пол. Петра невольно вскрикнула.

— Хватит нас позорить! — взревел Берестейн. — Встань, говорят тебе!

И Элиазар, вцепившись в одежду несчастного, рывком его поднял. Это было ужасно: едва он прикоснулся к Эрнсту, послышался звук лопнувшей ткани, но не резкий, отчетливый звук, характерный для полотна, а влажный — разрываемой плоти. Руки тюльпанщика мигом покраснели, а в прорехе разодранной рубашки кучера показалась пузырящаяся кровью рана.

У Эрнста закатились глаза, он лишился чувств.

— Вот это да! — вырвалось у его хозяина.

Петра побледнела.

— Господи, что это с ним?

— Верно, в кабаке с кем-нибудь подрался… Когда шляешься по непотребным местам, не миновать беды.

— Бедный Эрнст! Ужас какой!

— Да, в самом деле ужас, — согласился Элиазар, которому и прикасаться-то к раненым было противно, а уж тем более — ухаживать за слугами.

Он без особых церемоний оттолкнул безвольно упавшую ему на руки голову кучера, вытер окровавленные пальцы о его рубаху и, потеряв всякий интерес к парню, вернулся бы на помост, если бы не вмешалась потрясенная случившимся Петра:

— Мессир, ваш слуга умирает! Вы что — так ничего и не сделаете?

— Подумаешь… небольшое кровопускание! Тем лучше усвоит урок!

— Надо же кого-нибудь позвать!

— Еще и лекарю платить за такого мерзавца? Вы это серьезно? Нет уж, предоставим действовать самой природе, природа — лучший целитель… На любой ране в конце концов образуются рубцы, причем совершенно бесплатно!

Петра резко, как ударила, взмахнула веером, спрыгнула с помоста и, ухватившись за грязные сапоги кучера, в одиночку потащила его к дверям мастерской. Странная и уж точно достойная кисти художника картина: барышня в черной одежде волочет за ноги растерзанного парня — не на шутку рассердила Элиазара. Он сцепил руки за спиной и, не выпуская из зубов погасшей трубки, прошипел:

— Сударыня, что это вы делаете?

— Хочу поскорее доставить этого человека к цирюльнику, мне кажется, это мой долг! — с трудом переводя дух, отозвалась Петра.

— Порядочной даме не пристало заниматься такими упражнениями!

— Почему бы тогда вам не помочь?

Элиазар, не удержавшись, выругался. Ему не терпелось с этим покончить, и он знаком велел слуге вынести тело.

— Живее, живее! И к лекарю его! — и, подумав, добавил: — Впрочем, я поеду с вами!

Перед тем как накинуть плащ, он решил ополоснуть все еще обагренные кровью кучера руки, сунул их в миску для мытья кистей и, оттирая красные пятна, бросил недоброжелательный взгляд на художницу:

— Сударыня, я не выбирал вас для того, чтобы писать картину, и теперь, по зрелом размышлении, понял, что мне вообще не нравится вся эта затея. Ну и, стало быть, я расторгаю договор.

— Простите, сударь, это невозможно: заказчик — не вы!

— Тем не менее, я остаюсь вашей моделью, а в этом качестве имею право решать, быть мне изображенным на ваших полотнах или нет! Так что и сам не стану больше заставлять трудиться вашу кисть, и свою невесту попрошу воздержаться от этого. Мое почтение!

Не притронувшись к поданному служанкой полотенцу, наследник регента отряхнул мокрые руки и переступил порог.

— Ну и грубиян! — возмутилась госпожа Лейстер.

Выйдя из мастерской, Элиазар с изумлением увидел лошадь из упряжки своего отца, мирно щиплющую травку на берегу канала, и карету, стоящую прямо посреди улицы. Дверцы были распахнуты, поводья брошены — как будто все, кучер и пассажиры, чего-то испугавшись, сбежали.

— Уж так тебе плохо было, Эрнст, что и прибрать не мог хоть самую малость? — разозлился тюльпанщик.

Но не оставлять же вот так карету с гербом его рода! Элиазар собственноручно развернул экипаж, закрыл дверцы, привел в порядок подушки. Лошадей привязали к вделанному в тумбу кольцу. Теперь можно было заняться и кучером, успевшим к этому времени потерять немало крови.

— Пошли быстрее, пока от нас не потребовали, чтобы мы еще и за мытье мостовой заплатили!

Раненого отнесли в дом, где у входа торчала палка с желтым концом — знак, что здесь можно найти хирурга.

А пока несчастного Роттеваля несли на носилках к врачу, Юдифь Лейстер разговорилась со своей юной моделью, которая с той минуты, как вышел тюльпанщик, молча, неподвижно и явно о чем-то раздумывая, стояла у дверей мастерской.

— Не угодно ли присесть, сударыня? — подвинув девушке стул, предложила художница.

Петру тронула забота хозяйки мастерской. Словно очнувшись от долгого сна, она взяла руку Юдифи, горячо пожала ее и выпустила, так и не сев. Женщины смотрели друг на друга, и во взглядах обеих можно было прочесть не только уважение, но и что-то похожее на дружеские чувства.

— Сударыня, мне совсем не хочется доставлять вам неприятности, — произнесла, наконец, Петра. — Брат заплатит вам за сеанс и возместит стоимость бумаги, грифеля и краски. Не знаю, захочет ли мой жених еще позировать: предложение заказать портрет исходило не от него, а он прислушивается только к собственным мыслям и действует только так, как хочет сам.

Столь неоднозначно истолковав необходимость прекратить сеансы, Петра подняла взгляд к потолку мастерской, где кружилась освободившаяся голубка. Но казалось, она ничего не видит: взгляд ее затуманился, глаза смотрели в пустоту.

Госпожа Лейстер почувствовала, что девушка готова к признаниям, пододвинула свой стул к креслу и, мягко надавив ладонью на плечо Петры, усадила ее. Потом сделала знак удалиться немногочисленным свидетелям: двум подмастерьям, один из которых, стоя со ступкой и пестиком, растирал краску, другой отмывал тряпкой с пола следы крови. Оба вышли, прихватив с собой канделябры, в мастерской воцарился уютный полумрак, и лишь робкое воркование оставшейся в плену птички иногда нарушало тишину.

Петра, оставшись наедине с художницей, молча стаскивала с рук натиравшие ей запястья браслеты, но в конце концов не выдержала, уронила голову на грудь художницы и зарыдала — сначала без слез, глаза оставались сухими, она только содрогалась всем телом, а потом пробились и слезы, и Юдифи почудилось, будто слезы эти вырвались из самых глубин существа ее нечаянной гостьи, будто каждая слезинка стоила девушке огромного усилия.