— Бедный мальчик… — прошептал ректор, не уточняя, кому именно посочувствовал — Эрнсту или Виллему.

— А рана-то у тебя откуда? — спросил Элиазар, чье любопытство все еще не было удовлетворено.

— А-а-а, рана… Так это… Когда я нашел господина Деруика, то не назвался и лица своего не осветил, а сразу подскочил к нему. Я-то ему на помощь шел, а он решил, будто напасть хочу, схватил свою шпагу и засадил мне в грудь, вот сюда, где медальон, — Эрнст показал пальцем куда. — Хорошо еще, рука у него была слабая, не то ведь насквозь бы проткнул!

— Что? — прохрипел Паулюс. — Говоришь, это Виллем тебя на шпагу насадил?

Тыльной стороной ладони он выбил трубку изо рта у кучера, и хрупкий чубук разлетелся вдребезги. Эрнст, слегка растерявшись, сплюнул в ладонь мундштук и стал усиленно оправдываться:

— Да это же чистейшая правда, сударь! Когда мессир Деруик понял, что ошибся, он сразу отбросил шпагу, стал меня обнимать, рыдать, кричать, что заслуживает за такое смерти, и всячески проклинать себя… И тут же поблизости стали орать еще какие-то люди и лаять собаки… Оказалось, те, давешние, крестьяне — с чего уж они всполошились, не знаю, — нас преследовали. И мессир Виллем объяснил, что на самом деле они гонятся за ним и до смерти изобьют, если поймают. Он велел мне лечь на сиденье в карете, сам взялся за вожжи и погнал, и погнал… Хорошо, лошадки у нас быстрые, и от погони мы оторвались, но мне-то дорога до Харлема показалась долгой и ой какой ухабистой. В город въехали только на рассвете, и мессир Виллем сразу предложил отвезти меня к лекарю, а я отказался, потому что знал: господин Паулюс ждет моего рассказа, а господин Элиазар — карету. Ну, тогда мессир Виллем решил, что сил удержать вожжи у меня хватит, передал их мне, а сам пошел домой пешком — там уже недалеко было. Вот и вся история, господа, Виллем ван Деруик может рассказать вам то же самое…

Эрнста Роттеваля утомила долгая речь, он попросил разрешения прилечь и получил его. Однако по лицу регента ясно было видно, что он разочарован рассказом кучера, да и Элиазар, который сердито дергал торчащие из ноздрей волоски, тоже остался недоволен. Первым высказался Берестейн-старший:

— Но ты же ничего не сказал о Semper Augustus — о цветке, который Виллему было поручено раздобыть. Говорил тебе Виллем о нем хоть что-нибудь?

— Ни словечка, — отозвался из глубины шкафа-кровати Эрнст.

Берестейн-младший наклонился к отцу, и слова, которые он стал нашептывать тому на ухо, были как капли яда:

— А может, он… оставил тюльпан… себе?

Регент с достоинством отверг это предположение, оттолкнул сына, от близости которого его передергивало, и Элиазар отыгрался на кучере: сунув голову внутрь шкафа-кровати, чтобы лучше было слышно, он неожиданно провыл на одной ноте, щелкая при этом челюстями, как насекомое жвалами:

— А я думаю, Виллем нарочно тебя ранил, потому что ты снюхался с его сестрой, и я уважаю его за этот поступок — подвернись мне случай, может, и сам поступил бы так же.

У Эрнста от этого лишенного всякого выражения вытья и от этого щелканья сердце замерло, он не произнес ни слова в ответ, просто забился в самый дальний угол.

— Пусть это ранение послужит тебе уроком! — напоследок процедил сквозь зубы Элиазар. — И впредь остерегайся приближаться к Петре ван Деруик! Шпага — не мое оружие, но из пистолета я еще ни разу не промахнулся!

Высказавшись, Берестейн-младший покинул комнату, регент вышел следом за ним. С раненым никто не попрощался. Эрнст лежал, затаив дыхание, пока не стих стук шагов.

Назавтра пришел черед рассказывать Виллему, и оказалось, что его версия полностью совпадает с версией кучера — по крайней мере в той части, которая касалась их общего приключения. Паулюса сильно встревожили следы укуса на ноге Виллема, ему почудилось, будто от ранок пахнет гниением — уж не начинается ли гангрена? — и, невиданное дело: он собственноручно сменил повязку, наложенную Фридой на лодыжку юноши, и велел тому отдыхать, добавив, что не вычтет у него из жалованья ни стёйвера.

Их разговор длился все утро, и Виллем, то и дело сбивавшийся и начинавший оправдываться, смог припомнить немало подробностей своей поездки. Отвергнув предположение о том, что нарочно проткнул шпагой Эрнста Роттеваля, он смущенно признался, что мысль о справедливости этого возмездия у него таки мелькнула — ведь допустил же это Господь! Что же до Semper Augustus, то на него, сказал Виллем, даже и взглянуть не удалось, и он понятия не имеет, кому достался цветок.

— Никому, — объявил ректор, уже знавший об этом от амстердамского собрата.

— Как же это так?

— Да проще некуда! Знаешь выражение «Auri sacra fames», мерзкая жажда золота? Так вот, наш фермер тоже ею страдает. Представь себе, этот грязный мужлан, который сморкается не иначе, как в рукав, и справляет нужду в огороде, отклонил все предложения богатых цветоводов, хотя самая меньшая сумма, как говорят, равнялась стоимости всего его имущества… Всякий раз он мотал головой, отчего едва не сваливалась его засаленная шапка, гундосил «не-е, не-е, не-е» и сплевывал прямо себе на башмаки. Говорят, покупатели подумали даже, что он нашего языка не понимает, а потом усомнились, в своем ли он уме.

— И что оказалось?

— Все он понимает, он в здравом уме и твердой памяти, просто это худший скряга из всех, какие только бывают. Рядом с ним и жадные акционеры Ост-Индской компании покажутся образцом щедрости! Какие-то ловкачи внушили ему, что у него в саду растет целое состояние, ну он и вообразил себя богачом, и заважничал. Уж поверь, он отдаст Semper Augustus только за последнюю цену, то есть тому, кто предложит столько, что все другие отступятся.

Ректор сопроводил свои слова сложным жестом — он словно бы начертил воображаемым мелком три линии и круг. Знак напомнил Виллему тот, который рисуют на тюльпанных аукционах.

— Как? Он выставит свой цветок на торги?

— Сегодня же ночью!

— Но ведь луковицы продают летом. А он сегодня — ведь вчера я видел цветок! — выкопает… или уже выкопал свой? Так рано…

— Что ж поделаешь: уж в этом-то случае покупатели точно не отдадут деньги за клочок бумаги. Любой захочет увидеть луковицу, потрогать ее. Да, в конце концов, что тут такого… не он первый поторопит природу!

— Аукцион… — задумчиво проговорил Виллем. — Ну и свалка же там будет!

— Всему городу известно о торгах, и все тюльпанщики к ним готовятся! Пока мы с тобой тут языки чешем, наши собратья жмут друг другу руки, чокаются, пьют за успех своих темных сговоров… Загляни сейчас в заднюю комнату любой харлемской таверны — и ты увидишь шесть или семь торговцев тюльпанами из «Белой аквилегии» или «Боевого льва», собравшихся, чтобы обсудить, какой может быть у них, всех вместе, самая высокая цена за эту диковину. И только время напрасно теряют, потому что Semper Augustus — и это совершенно точно! — не достанется никому из них, его получит единственный дворянин, у которого достаточно денег, чтобы купить тюльпан в одиночку, то есть — я сам.