— Как бы мы ни устали, — сказала она, в то время как мой язык ласкал ее шею, — на этот раз мы не прекратим, пока оба не рухнем без сознания.

— Заметано, — пробормотал я.

* * *

Около четырех утра мы наконец рухнули.

Она уснула, свернувшись на моей груди, когда у меня самого тоже стали слипаться глаза, и последнее, о чем я успел подумать, прежде чем отключиться, было то, как это я мог считать Дезире самой красивой из всех когда-либо виденных мною женщин.

Я глядел на Энджи, голой покоившуюся на моей груди, на ее царапины, на вспухшее ее лицо, и понимал совершенно ясно, что только теперь, в это самое мгновенье, и впервые в жизни узнал, что такое настоящая красота.

— Привет.

Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой лицо Дезире Стоун.

— Привет, — повторила она, повторила шепотом.

— Привет, — сказал я.

— Кофе хотите? — спросила она.

— Конечно.

— Тш-ш… — Она приложила палец к губам.

Повернувшись, я увидел крепко спящую возле меня Энджи.

— Кофе в соседней комнате, — сказала Дезире и вышла.

Я сел в постели, снял часы с туалетного столика. Десять утра. Я проспал шесть часов, а впечатление было такое, будто прошло всего лишь шесть минут. До этой ночи я не спал по меньшей мере часов сорок. Но нельзя же спать целый день.

Энджи, однако, судя по всему, была готова так и сделать.

Она свернулась в тугой пренатальный комок — позу, в которой я привык ее заставать все эти месяцы на полу моей гостиной. Простыня у нее задралась до талии, и я протянул руку и прикрыл ее, подоткнув простыню под угол матраса. Энджи не пошевелилась и даже не застонала, когда я встал с кровати. Как можно тише я надел джинсы и футболку с длинными рукавами и направился к двери, соединявшей наши номера, потом остановился, вернувшись, подошел к кровати со стороны Энджи и, став на колени, коснулся ладонью теплого лица и тихонько поцеловал ее в губы, ощутив ее запах.

В последние двадцать два часа в меня стреляли, меня вышвырнуло из движущейся машины, я получил трещину плечевой кости, раны от множества впившихся в мое тело стеклянных осколков. Я потерял почти литр крови и подвергся двенадцатичасовому допросу в удушающей жаре шлакобетонной коробки. Но странным образом прикосновение теплой щеки Энджи к моей ладони преобразило все это в сплошное счастье.

Найдя на полу у двери в ванную свою перевязь, я сунул в нее свою онемевшую руку и пошел в соседний номер.

Тяжелые темные шторы там были задернуты от солнца, и единственный свет в комнате шел от маленького ночника на тумбочке. Дезире сидела в кресле возле тумбочки и пила кофе, как мне показалось, совершенно голая.

— Мисс Стоун?

— Входите. И зовите меня Дезире.

Она встала, а я вгляделся в полумрак и только тогда понял, что на ней французские бикини цвета темных медовых сот, то есть лишь чуть-чуть светлее ее кожи. Волосы ее, когда, подойдя, она передала мне в руки чашку с кофе, оказались гладко забранными назад.

— Не знаю, понравится ли вам, — сказала она. — Сливки и сахар на кухонном столике.

Я зажег еще один свет, пошел в кухонный отсек и нашел там на столе возле кофеварки сахар и сливки.

— Поплавали? — Я вернулся к ней.

— Просто чтобы голова прояснилась. Действует лучше, чем кофе.

Возможно, голова ее и прояснилась, моя же, наоборот, пошла кругом.

Она опять уселась в кресло, которое, как я теперь догадался, защищал от капелек воды на ее коже и влаги бикини банный халат, видимо потом скинутый ею.

Она сказала:

— Надеть мне это опять?

— Делайте, как вам удобнее. — Я сел на край кровати. — Что случилось?

— Вы про что?

Она покосилась на свой халат, но надеть его не надела, а, согнув ноги в коленях, положила ступни на краешек кровати.

— Так что же случилось? Думаю, вы разбудили меня неспроста.

— Через два часа я улетаю.

— Куда?

— В Бостон.

— Не считаю это разумным поступком.

— Знаю. — Она стерла испарину с верхней губы. — Но завтра вечером моего отца не будет дома, а мне необходимо туда войти.

— Зачем?

Она наклонилась вперед, прижав грудь к коленям.

— У меня там остались вещи.

— Вещи, за которые стоит умереть?

Я все пил и пил кофе, словно только внутри чашки могла таиться разгадка.

— Это вещи от мамы. Они много что говорят моим чувствам.

— Когда он умрет, — сказал я, — я уверен, что вещи эти останутся в доме. Тогда и возьмете их.

Она покачала головой:

— К тому времени, когда он умрет, кое-чего, необходимого мне, может там уже не оказаться. А тут — стоит мне быстро проникнуть домой в вечер, в который, как мне известно, отца там не будет, и все в порядке — я буду свободна.

— Как вы узнали, что его не будет дома?

— Завтра вечером состоится ежегодное собрание акционеров крупнейшей из отцовских компаний «Консолидейтед петролеум». Собрание это регулярно проводится в зале «Гарвард-клуба» на Федерал-стрит в один и тот же день и час, неизменно, что бы ни случилось.

— Зачем ему это? Все равно на будущий год он присутствовать там не сможет.

Она поставила чашку с кофе на тумбочку и откинулась на спинку кресла.

— Вы все еще не поняли, что такое мой отец, не правда ли?

— Нет, мисс Стоун, наверное, не понял.

Она кивнула, потом рассеянно сняла указательным пальцем бусинку воды с левой лодыжки.

— Мой отец в глубине души не верит, что умрет. А если и верит, то надеется использовать все оставшиеся у него ресурсы и купить себе бессмертие. Он главный акционер более чем двадцати корпораций. Распечатка его подробного портфолио с перечислением всех его доходов в одних только Соединенных Штатах будет толще телефонной книги абонентов Мексико-Сити.

— То есть внушительная толщина, — сказал я.

На мгновение нефритово-зеленые глаза сверкнули, что-то промелькнуло в них, потом исчезло.

— Да, — сказала она с мягкой улыбкой. — Это так. И последние оставшиеся ему месяцы он потратит на то, чтобы получить доказательства, что все и каждая из этих корпораций создаст фонды его имени и увековечит его — в названиях библиотек, научных лабораторий, общественных парков, всюду, где только возможно.

— Ну а если он умирает, как сможет он узнать, будет ли выполнена вся эта работа по его увековечиванию?