Она повернула голову:

— Вы сможете вернуться уже через два дня. А пока мисс Дженнаро поваляется на солнышке, посмотрит достопримечательности, отдохнет.

Она подъехала к турникету.

— Где же вы хотите, чтобы мы встретились в Бостоне?

Секунду она смотрела в окно, не снимая рук с руля, слегка постукивая по нему пальцами, часто дыша. Потом, рассеянно порывшись в сумочке, потянулась к заднему сиденью за среднего размера дорожной сумкой из черной кожи. На ней были прикрывающая волосы бейсбольная шапочка, которую она сдвинула козырьком назад, шорты цвета хаки и хлопчатобумажная рубашка мужского покроя с засученными до локтей рукавами. Ничего особенного, и тем не менее почти все мужчины, мимо которых она проезжала к самолету, выворачивали вслед ей шеи.

Пока я сидел в машине, пространство словно съежилось вокруг нас.

— Да, так о чем вы спросили меня? — сказала она.

— Когда и где нам завтра встретиться?

— Когда вы прилетите?

— Вероятно, завтра днем, — сказал я.

— Так почему бы нам не встретиться возле кондоминиума Джея? — И она вылезла из машины.

Я тоже выкарабкался наружу, а она, вытащив из багажника еще одну небольшую сумку, закрыла багажник и передала мне ключи.

— Возле дома Джея?

— Там я смогу затаиться. Он дал мне ключ, пароль, код сигнализации.

— Ладно, — сказал я. — А время?

— В шесть.

— Как штык.

— Прекрасно. Свидание назначено. — Она повернулась к дверям. — Да, чуть не забыла! У нас и еще одно свидание будет.

— Да?

Она улыбнулась, вскинула на плечо сумку.

— Ага. Джей взял с меня это обещание. Первого апреля «Аварийная безопасность».

— «Аварийная безопасность», — повторил я, и температура у меня в эту удушающую жару упала градусов на двадцать.

Она кивнула, щурясь от солнца.

— Он сказал, что если с ним что-нибудь случится, то на этот раз составить вам компанию предстоит мне. Сосиски, «Будвайзер» и Генри Фонда. Это что, традиция такая?

— Да, традиция.

— Ну, значит, договорились. Так и будет.

— Если Джей велел, — сказал я.

— Он взял с меня обещание. — Она улыбнулась, и на меня пахнуло легким ветерком, когда за ней раскрылась автоматическая дверь. — Свидание назначено?

— Назначено, — ответил я, в свою очередь обдав ее легким ветерком и одарив лучезарнейшей из моих улыбок.

— Ну, до завтра.

Она прошла в здание аэровокзала, и я сквозь стекло смотрел на ее чуть колышущийся зад, когда она протиснулась сквозь толпу мальчиков-студентов, а затем свернула в коридор и исчезла.

Студенты, остолбенев, все еще глядели в пространство, которое она занимала всего лишь три секунды, так, словно его осветило божье благословение, и я смотрел туда же и точно так же.

«Смотрите, мальчики, — думал я, — смотрите хорошенько. Потому что вряд ли вы еще раз увидите в своей жизни существо, столь близко подходящее к понятию идеала». Наверное, никогда еще ни одна смертная не имела внешности, так соответствующей душе, исполненной беспорочной и беспощадной, почти идеальной красоты.

Дезире. Само это имя ввергало сердце в трепет.

Я стоял возле машины, улыбаясь во весь рот, и, наверное, вид у меня был совершенно идиотский, потому что проходивший мимо носильщик остановился передо мной со словами:

— Все нормально, парень?

— Прекрасно, — сказал я.

— Потерял что-нибудь?

Я покачал головой:

— Наоборот. Нашел.

— Ну, повезло, — сказал он, отходя.

Мне повезло. Да. А вот Дезире не повезло.

Вы были так близко к цели, леди. А потом вдруг все пустили под откос. Окончательно и бесповоротно.

Примерно через год после того, как завершилась моя стажировка у Джея Бекера, его вышвырнула из его собственной квартиры кубинская танцовщица, исполнительница фламенко по имени Эсмеральда Васкес. Эсмеральда гастролировала вместе с разъездной труппой «Трехгрошовой оперы» и познакомилась с Джеем на второй вечер ее пребывания в городе. Первые три недели гастролей Эсмеральда плотно романилась с Джеем, но, видимо, Джей смотрел на их отношения иначе. Как оказалось, к несчастью для себя, ибо она ужасно взъелась, когда застала Джея в постели с другой танцовщицей той же труппы. Эсмеральда немедленно потянулась к ножу, а Джей — к дверной ручке, после чего он и другая женщина задали жару «доджу», колеся на нем чуть ли не до утра. Потом танцовщица вернулась на квартиру, которую делила со своим бойфрендом, Джей же постучался ко мне.

— Ты так взбесил исполнительницу фламенко? — сказал я.

— Наверное, — сказал он, ставя в мой холодильник ящик пива «Бек» и бутылку виски «Чивас».

— Ну, разумно ли это?

— Наверное, нет.

— А может быть, это даже следует расценить как глупость?

— Послушай, ты долго еще собираешься меня изводить или проявишь гостеприимство и покажешь мне, где у тебя чипсы?

Таким образом, мы переместились в гостиную, где, расположившись на диване, принялись за «Бек» и «Чивас», сопровождая выпивку рассуждениями о презренных женщинах, готовых из-за ерунды тебя кастрировать, разрывах со скандалом, ревнивых мужчинах и бойфрендах и прочем в том же духе — тема не столь забавная, не сдабривай мы ее спиртным и нашей теплой компанией.

А потом, когда разговор стал, похоже, иссякать, мы включили телевизор, где углядели начальные титры «Аварийной безопасности».

— Черт, — сказал Джей, — сделай-ка погромче.

Я повиновался.

— Кто режиссер? — спросил Джей.

— Люмет.

— Точно?

— Абсолютно.

— А по-моему, это Франкенхеймер.

— Франкенхеймер поставил «Семь дней в мае», — сказал я.

— Да, ты прав. Я без ума от этой картины!

После чего следующие два часа мы, как загипнотизированные, следили за тем, как президент США Генри Фонда, сжав зубы, пытался противостоять холодному безумию сошедшего с катушек черно-белого мира, когда в результате компьютерного сбоя полетела система аварийной безопасности и американские военно-воздушные силы уже готовились бомбить Москву, а несчастный Генри Фонда, еще крепче сжав зубы, вынужден был отдать приказ бросить бомбы на Нью-Йорк, чтобы успокоить русских и избежать полномасштабной ядерной войны.

Когда картина кончилась, мы немного поспорили о том, что лучше — «Аварийная безопасность» или же «Доктор Стрейнджлав». Я утверждал, что эти вещи несравнимы: «Стрейнджлав» — настоящий шедевр, а Стэнли Кубрик — гений. Джей обвинил меня в преувеличении, а я его — в отсутствии воображения и педантизме. Он заявил, что Генри Фонда — величайший актер всех времен и народов и лучше его не было за всю историю кинематографа. Я сказал, что он пьян.