– Господи, хорошо же я тебя научила, да?

– Ты находишься здесь, чтобы тебя не коснулась и тень подозрения, и он, если внимательно за мной наблюдает, последует за наживкой.

– А твой юный, восторженный Арчер увидит для себя шанс поймать с поличным серийного убийцу, закрыть дело и показать себя. Тебя он оставит одну, но далеко не уйдет.

– А значит, у меня будет поддержка на тот случай, если поджилки затрясутся или что-то пойдет не так. Риск сводится к минимуму.

Некоторое время мы сидим молча, переваривая открывающиеся варианты.

– Если с тобой что-то случится, ты знаешь, для Брэндона это будет удар.

Я смотрю на нее недоверчиво.

– Впервые слышу, что ты называешь его Брэндоном. Его никто не называет по имени.

– Его это раздавит. Ты должна это знать.

– Знаю. Поэтому Арчер и представляется мне хорошей идеей.

Маму это тоже раздавит, но об этом мы с ней не говорим. Может быть, она даже расколется по граням, но потом эти грани сойдутся, окрепшие и острые, выкованные из более чистой стали, потому что одного нельзя сделать с Дешани Шравасти – ее нельзя победить. Что бы ни произошло, мама никогда не даст миру сломать себя совсем.

У Брэндона Эддисона, однако, есть то, чего нет у мамы: зияющая, кровоточащая рана по имени Фейт. И пусть он ищет ее в лице каждой встречной блондинки под тридцать, в его памяти она остается той же девочкой с косичками и щербатой улыбкой, милой чудачкой, не видевшей разницы между принцессами и супергероями.

И до тех пор пока ее не найдут, рана не затянется, не залечится. Думаю, там я и живу, и всеми моими кусочками обложено это ужасно хрупкое сердце. Я защищаю его от этой язвы, но из-за меня же его сердце кровоточит. Достаточно сильный удар по мне – и то, что еще осталось от Фейт, рассыплется в пыль. Ни за что я не сделаю ему больно, но и жить той жизнью, которую показала Инара, я не могу. Мне нужна справедливость, а не надежда на нее; но еще больше мне нужно, чтобы все это закончилось.

– Так ты поговоришь утром с Арчером?

Я киваю.

– Проверь все как следует. Если в чем-то не уверена, отступи. Помни, что мы еще можем отдать его ФБР.

– Знаю.

На следующее утро, когда я, справившись с уроками, спускаюсь вниз, Арчер уже сидит на диване перед разложенными на кофейном столике компонентами одной из камер.

– Доброе утро, соня.

– Я не спала, а занималась.

Бреду на кухню соорудить запоздалый легкий завтрак в виде смузи.

Арчер следует за мной.

– Какие на сегодня планы?

Делаю вид, что задумалась.

– Как насчет сходить в шахматный павильон?

– Только при условии, что я пойду с тобой.

Разлив смузи в два термоса, протягиваю ему один и салютую другим.

– Только сумочку заберу.

Выходим. Его глаза в постоянном движении. Машина на подъездной дорожке, но я хочу прогуляться, и он уступает. Есть время собраться с мыслями. С интересом наблюдаю, как Арчер подмечает все вокруг и каталогизирует.

– Эта ваша защита какую свободу действий допускает? – спрашиваю я, когда мы проезжаем мимо заправки. – Если ты или Стерлинг со мной, насколько далеко от города мы можем уехать?

Он бросает на меня любопытный взгляд.

– Имеешь в виду что-то конкретное?

Достаю из сумочки открытку с видом часовни Шайло и подаю ему.

– Питаю слабость к окнам. Точнее, сестра ими увлекалась, а я увлекаюсь тем, чем увлекалась она.

– Немного сложновато, а?

– Ну… В субботу у меня день рождения, и мы с мамой собирались туда съездить.

– Собирались?

– У нее работа. Перевод все ближе, и директор парижского управления кадров чуточку нервничает. По правде сказать, я очень хочу немного пофотографировать перед отъездом, и если б все было как обычно, отправила бы маму на работу и съездила одна, без нее.

– Да, одной тебе нельзя.

– Вот и я про то. Поддержите меня, Арчер.

Он отрывисто смеется и немного расслабляется.

– Значит, ты хочешь, чтобы я съездил с тобой к часовне и ты там пофотографировала окна?

Я снова опускаю руку в сумочку и достаю свое секретное оружие: любимые фотографии из стоящей под кроватью коробки под ярлычком «Чави и церкви». На самом верху лежит та, что нравится мне больше других. Снимок сделан в одной из самых больших католических церквей в Бостоне, с высокими потолками, создающими ощущение легкости и даже невесомости, как будто все плавает внутри безграничного пространства. Пока Чави сидела в главном проходе с блокнотом для рисования, я сделала несколько десятков снимков сестры, интерьера и окон под едва ли не всеми возможными углами.

Но потом я поднялась на хоры, прислонилась к перилам, там, где обычно стоит кантор, и увидела ее силуэт на фоне пламенеющего окна с кружащейся, подобно ореолу, пылью вокруг ее головы. И если на более поздних фотографиях раскрывалась ее личность, то здесь была ее душа, яркая и чудесная.

– Чави всегда пыталась запечатлеть все на бумаге, – тихо говорю я, понимая, что использую для манипуляции ее память. Держись, Прия. – Это чувство цвета, эта его насыщенность, фильтрация. Иногда мне кажется, что если продолжить делать снимки этих потрясающих окон, она и сама придет посмотреть на них.

Агент пролистывает остальные фотографии. На его лице какое-то удивительно сложное выражение. Сложное – это хорошо. Сложное – это значит, что его мысли идут туда, куда я и надеялась их направить. Мы уже приближаемся к шахматному павильону, когда он наконец отвечает.

– Конечно, мы можем туда съездить. Тем более что у тебя день рождения.

– Правда?

– Ну, это ты мне только что сказала, – защищается он и смеется, когда я хлопаю его по руке. – В память о твоей сестре.

– Спасибо. Большое тебе спасибо. – Я собираю фотографии и кладу их в наружный кармашек сумки. – Если ты предпочитаешь подождать в кафе, иди, а я обещаю, что никуда не уйду из павильона. – Он колеблется, и я вопросительно вскидываю бровь. – Кем бы ни был этот подонок, ему не придет в голову нападать на меня в присутствии десятка мужчин.

– Ладно, но пусть кто-нибудь сопроводит тебя потом, когда закончишь, в кафе.

– Договорились.

Оставив меня одну в часовне, Арчер, конечно, навлечет на свою голову кучу неприятностей. Надеюсь, это послужит ему уроком и поможет стать хорошим агентом. Может, тогда я не буду чувствовать себя такой виноватой.

Ганни просыпается, едва я ступаю на шахматный островок, и улыбается мне с другой стороны доски, на которой сражается с Хорхе. Я улыбаюсь в ответ мягкой и теплой улыбкой, в которой нет никаких острых краев и которая предназначена только для него.