– За что будем пить? – наконец спросила она.

– Я – за официальное оформление гибели супружества, – сказал Йонас. – А вы?

Софи молчала, пытаясь переварить услышанное, не уверенная, надо ли как-то комментировать это, потом решила: не стоит.

– Раньше я всегда пила за мир во всем мире, – сказала она. – Но мир сегодня не очень мирный, и похоже, это надолго.

– Значит, без тоста, – сказал Йонас.

Они посмотрели друг другу в глаза, чокнулись и залпом выпили виски.

Софи достала из сумочки банкноту, положила на стойку.

– Спасибо, – сказала она бармену.

Потом повернулась к Йонасу. Он смотрел на нее своими странными глазами.

– Уже уходите? – спросил он.

– Должна.

– Вот как?

– Да. Меня ждут дома.

– О, ваш возлюбленный… Вы снова вместе? – спросил Йонас.

Тон его был совершенно нейтральный.

– Нет. У меня теперь новый, не хочу его надолго оставлять одного. Хотите познакомиться?

Прежде чем Йонас успел что-то ответить, Софи достала из кармана джинсов смартфон, быстро заперебирала пальцами по экрану и сунула ему под нос фото лохматого щенка.

– Ну, разве он не прелесть? – спросила Софи.

Йонас невольно улыбнулся.

– Как его зовут?

– Пока не решила. Хочу назвать в честь какого-нибудь любимого писателя. Например, Кафкой.

– М-м-да.

– Не в восторге?

– Кафка – имя хорошее, не спорю. Но, по-моему, он не похож на Кафку.

– А на кого он похож? Только не начинайте опять с вашими поэтами. Рильке я его не назову.

– Мне кажется, он похож на Буковски.

– На Буковски? – воскликнула Софи. – То есть, он испитой и потасканный?

– Нет, растрепанный. И по-своему крутой.

Йонас пожал плечами и собрался было еще что-то сказать, как у него зазвонил телефон. Он посмотрел на экран. Тут же раздался сигнал о том, что ему пришло письмо.

– Вам надо перезвонить, – твердо сказала Софи. – Новое дело.

– Да.

– В любом случае мне пора.

Софи слезла со стула, посмотрела Йонасу в глаза. И сказала:

– Спасибо.

– За что? Вы его нашли, а не я.

Софи пожала плечами.

– Все равно, спасибо.

Она поцеловала Йонаса Вебера в щеку и ушла.

29

Площадь моего мира – тысяча квадратных метров. Сейчас я стою у него на краю. Там, за дверью, меня подстерегает страх.

Поворачиваю ручку, открываю дверь. Передо мной чернота. Впервые за многие годы я надела куртку.

Делаю маленький шажок, и сразу голову стискивает обруч боли, пронзительной, мучительной. Но я должна это преодолеть. И страх тоже. Дверь захлопывается за мной со звуком, в котором есть что-то окончательное. Ночной воздух обвевает лицо. В холодном небе мерцают звезды. Меня бросает в жар, внутри все сжимается. Но я делаю еще один шаг. И еще. Я одинокий моряк в неизвестном море. Последний человек на обезлюдевшей планете. Спотыкаясь, иду. Дальше и дальше. Дохожу до края террасы. Вокруг – чернота.

Тут начинается трава. Переставляю ноги, чувствую под собой мягкий ковер луга. Задыхаюсь, останавливаюсь. Внутри меня – чернота. На лбу – капли пота.

Мой страх – глубокий колодец, в который я упала. Погружаюсь в воду, пытаясь кончиками пальцев нащупать дно, но там, внизу, – ничего, только чернота. Закрываю глаза, тону. Двигаюсь вверх во мраке, опять опускаюсь, вода поглощает меня, но дна нет, погружаюсь глубже и глубже, дна нет, ухожу все глубже и глубже, глаза закрыты, руки подняты, колышутся, словно водоросли, ухожу все глубже под воду. Бесконечно. И вдруг чувствую дно, холодное, твердое. Вначале кончиками пальцев, потом ступнями, и вот уже твердо стою на дне колодца, открываю глаза и с удивлением вижу: вот она я, в самом сердце мрака, оказывается, здесь можно стоять и дышать. Осматриваюсь.

Озеро неподвижно. На лесной опушке что-то шепчет легкий ветерок. Кругом шорохи, шелест. Может быть, птица в подлеске, деловитый еж, гулящая кошка. Вдруг понимаю, как много жизни вокруг, даже если ее не видишь. Сколько их всех – в лесу, на лугу, в озере, на берегу: косули, олени и лисы, кабаны и сычи, кроты и совы, кузнечики, форели и щуки, и все эти божьи коровки, мошки, куницы. Столько жизни. И на губах у меня появляется легкая улыбка, она приходит сама, просто так.

Стою на краю луга. Где ты, мой страх, тебя больше нет, а я есть. Снова иду, а вокруг – звездная ночь Ван Гога. Звездная паутина, зыбкий лунный покров на влажном, текучем сияющем ночном небе.

И думаю: ночь ведь не только таинственна, поэтична, прекрасна.

Она еще темна и опасна. Как я.

30

После смерти Анны для меня все стало слишком. Взгляды, вопросы, голоса, огни, шум, скорость. Панические атаки, которые поначалу случались только тогда, когда на глаза попадался нож. Или звучала эта песня. А потом они стали настигать меня от чего угодно. От проходящей мимо женщины, которая пользовалась теми же духами, что и Анна. От куска сырого мяса на рынке. От любой мелочи. Практически от всего. Вспышка в мозгу, боль за глазными яблоками, и это багровое, сырое чувство. И ничего с этим не поделаешь.

Я чувствовала – лучше побольше оставаться дома. Побыть одной. «Заправиться» покоем. Написать новую книгу. С утра встать, поработать, поесть, опять поработать, пойти спать. Сочинять истории, в которых никто не должен умирать. Жить в мире, где нет никаких опасностей.

Считается, что это трудно – больше десяти лет не выходить из дома. Что может быть легче – выйти из дома. И это правда – выйти из дома легко. Но еще легче – не выходить. Дни незаметно складываются в недели, недели – в месяцы и годы. Кажется, это долго, очень долго, но на самом деле – это всего лишь еще один день, за которым будет еще один.

Поначалу никто и не заметил, что я перестала выходить из дома. Линда звонит, Линда пишет электронные письма, а если кто предлагал встретиться, то ведь у нас у всех столько дел. Время от времени издательство предлагало выступить перед читателями, я отвечала: нет. Друзья женились или умирали, меня приглашали прийти, я отвечала: нет. Получала премии, приглашали на церемонии вручения, я отвечала: нет. И так все шло. А когда поползли слухи о моей таинственной болезни, мне это даже понравилось. До этого я время от времени пыталась пересилить себя. Открывала дверь, пыталась переступить порог, страдала от очередной неудачи. Но эта таинственная болезнь, целиком выдуманная, а потом и растиражированная лживыми газетчиками, сделала меня свободной ото всех обязательств. Приглашения прекратились. Из персоны асоциальной и заносчивой я превратилась вдруг в человека в худшем случае несчастного, вызывающего жалость, а в лучшем – в образец мужества и стойкости. Своей литературной карьерой я наполовину обязана этому образу. Линда Конраде, которая не выходит из дома из-за загадочной болезни, продается куда лучше, чем обычная Линда Конраде из плоти и крови, с которой любой читатель может встретиться на презентации книги, пожать руку и поговорить. Так что я не опровергала слухов. Зачем? И к тому же мне не улыбалось рассказывать всем о панических атаках, которые сделали меня такой «загадочной».