И вот, наконец, я захлопнула эту волшебную сказку, которую листала все эти одиннадцать лет и которая поглотила меня. Сижу в такси. Еду по ночной дороге. Лбом прижалась к стеклу. Жадно впитываю все, что вижу. Все, что есть в этом мире. Все.

Чуть поднимаю глаза. Ночное небо похоже на чернильно-черный занавес, перед которым подкрашенные розовым облака – словно процессия танцоров и акробатов. Тут и там мерцают звезды. Реальный мир куда таинственней и непостижимей, чем я его помнила. У меня кружится голова от тех бесконечных возможностей, что открываются передо мной.

Я едва могу выдержать это буйное, беспокойное чувство, которое ширится в моей груди, и я узнаю его, это – свобода.

Снаружи темно, но фонари, встречные машины, скорость, движение, жизнь – все это полностью захватывает меня. Мы приближаемся к городу, движение становится плотнее, улицы, несмотря на поздний час, на удивление оживленные. Я на сафари, и каждый прохожий для меня как экзотическое животное. У меня такое чувство, что я никогда в жизни не видела ничего подобного. Вот мамаша с ребенком в «кенгурятнике» на животе, она идет, а блестящие ножки малыша медленно раскачиваются в такт ее шагам. А там – пожилая пара, под ручку, неторопливая, вспоминаю о родителях и быстро отвожу взгляд. А вот стая молодых зверят, их пять, нет, шесть, с опущенными головами, уткнувшиеся в свои мобильные телефоны, они быстро идут не глядя куда, самозабвенно перебирая пальцами по экранам. Эти юноши и девушки были совсем маленькими детьми, когда я была тут последний раз. Я узнаю́ город, и в то же время не узнаю. Мне известно, что теперь кругом все сетевое – супермаркеты, дешевые магазины, фастфуд, книжные лавки кофейни, знаю, я читала об этом в газетах. Но никогда не видела собственными глазами. Все так знакомо, и все так иначе, словно смотрю кино о моей прежней жизни, но на каком-то странном выдуманном языке, которого не понимаю.

Такси резко останавливается, и я вздрагиваю. Мы в жилом районе на окраине. Милые домики, ухоженные палисадники, подъездные дорожки. Будь сегодня воскресенье, из окон большинства гостиных доносилась бы музыка в конце очередной серии «Места преступления».

– Приехали, – сухо говорит водитель. – Двадцать шесть двадцать.

Достаю из кармана пачку купюр. Я отвыкла от денег, последние годы все покупала через интернет и платила картой. Нахожу двадцатку и десятку. Так приятно держать в руках настоящие деньги. Протягиваю водителю. «Сдачи не надо».

Я бы еще чуть-чуть посидела, оттягивая предстоящее. Но сегодня я зашла уже слишком далеко, чтобы отступать. Открываю дверь, подавив мгновенное желание тут же ее захлопнуть, и, несмотря на головную боль, беру себя в руки, выхожу из машины и иду на неверных ногах к двери дома под номером одиннадцать, точно такого же, как под номером девять и тринадцать, стараясь не обращать внимания на чувство, которое нахлынуло на меня, когда я услышала до боли знакомый звук собственных шагов по гравиевой дорожке. Открываю калитку, вздрагиваю, когда зажигается фонарь, освещающий дорогу и возвещающий о моем приходе. Замечаю движение в окне за шторами, черт, мне нужно время, мне нужно собраться, прежде чем нажму кнопку звонка. Глубоко вдыхаю. Сосредоточиваюсь. Поднимаюсь по трем ступенькам крыльца, подношу палец к звонку, и, прежде чем успеваю нажать на кнопку, дверь отворяется.

– Линда, – говорит мужчина в дверях.

– Папа, – говорю я.

За спиной у него появляется мать, воплощенная растерянность ростом метр шестьдесят. Родители стоят на пороге и смотрят на меня. Но вот они стряхивают с себя оцепенение, разом, вместе, и бросаются мне на шею. И мы стоим все трое в одном тесном объятье. Мое возвращение пахнет черешней из нашего сада, щавелем, маргаритками, всеми запахами детства.

Вскоре мы уже в гостиной, пьем чай. Родители рядышком на диване, я – напротив, в любимом кресле. Путь к креслу лежал через коридор с бесчисленными фотографиями нашего детства и юности. Линда и Анна в летнем лагере, Линда и Анна на вечеринке, Линда и Анна в Рождество, Линда и Анна на Масленицу. Я старалась их не рассматривать.

Краем глаза замечаю немо мерцающий телевизор, который мать, похоже, включила от растерянности. Я попыталась объяснить им, как так получилось, что я оказалась здесь, что снова выхожу из дома, сказала, что мне стало гораздо лучше и надо сделать кое-что важное, и, к моему удивлению, они этим и удовольствовались, по крайней мере, пока. И вот мы сидим. Смущенно смотрим друг на друга, надо столько всего сказать, но будто бы что-то мешает начать разговор. На низком столике передо мной какие-то закуски, приготовленные матерью на скорую руку. Она по-прежнему чувствует, что должна меня кормить. Я как в дурмане, все мне кажется нереальным, шершавые обои, часы с кукушкой, ковер, семейные фотографии, знакомые запахи – уму непостижимо. Непостижимо уже то, что я здесь. Украдкой рассматриваю родителей. Они постарели по-разному. Мать почти не изменилась, разве что стала чуть-чуть изящней, но в остальном все та же маленькая, худенькая, скромно одетая, со слегка вышедшей из моды короткой стрижкой и недавно покрашенными темно-рыжими волосами. Отец же сильно постарел. Столько лет прошло. Уголки рта дряблые, руки трясутся. Он старается это скрывать.

Я вцепилась в свою чашку, как в спасательный круг. Обвожу глазами комнату, взгляд останавливается на книжных полках на стенке слева. Один ряд книжек привлекает мое внимание, знакомые шрифты, я их узнаю и понимаю, что на этой полке стоят мои книги. Причем по два экземпляра каждого романа, строго в хронологическом порядке. К горлу подкатывает комок. Я всегда считала, что родители не интересуются моими книгами и уж конечно не читают. Они никогда не высказывались по поводу моих сочинений, будь то подростковые рассказы или же первые романы, которые я писала лет с двадцати. Мы никогда не разговаривали о моих произведениях, ни о первых, которые никто не читал, ни о последовавших за ними бестселлерах. Они никогда не просили, чтобы я подарила им новую книжку. Поначалу я обижалась, потом привыкла. А они, оказывается, собирали мои книги, все, и даже в двух экземплярах. Может, чтобы у каждого был свой. А может, на случай, если один потеряется.

Хочу об этом спросить, но мать осторожно покашливает, явно собираясь что-то сказать.

Этот разговор начала я и сама собиралась вести его. Но не смогла подобрать слов. Да и как спросить собственных родителей, не считают ли они тебя убийцей? И где взять силы, чтобы выслушать ответ?

– Линда, – начинает было мать, но тут же умолкает от того, что к горлу подкатывает комок. – Линда, хочу тебе сказать, что я тебя понимаю.

Отец сочувственно кивает.

– И я тоже, – говорит он. – То есть, конечно, вначале мы были потрясены. Но потом мы с матерью обсудили все это и поняли, почему ты это сделала.

А я вот ничего не понимаю.

– И я хочу извиниться, – говорит мать, – зато, что положила трубку, когда ты звонила. Я себя очень плохо чувствовала. Это было как раз после того, как это произошло. Но на следующий день я тебе звонила, но никто не подходил к телефону.

Я хмурюсь, пытаюсь понять. Я всегда у телефона, я ведь в прямом смысле слова самый большой домосед в мире, всегда дома. Потом соображаю. Погром в кабинете. Разбитый ноутбук, разорванные в ярости папки, сорванный со стены и грохнутый об пол телефон. Согласна. Но о чем вообще они говорят? Что произошло?