– Выпей, не бойся.

– Градусов нет? А то, если градусы, как же я за баранку? Мне к полудню молоко в район доставить надо, там меня ждут.

– Выпей, – коротко бросил Ястребов.

Григорий зажал губами край чашки, медленно наклонил, переливая в рот, вязкую, теплую, без вкуса и запаха жидкость. Проглотил, кадык судорожно дернулся.

– Что это? – прошептал он, проводя языком во рту и чувствуя, что язык становится непослушным.

– Трава, – ответил хозяин дома, – трава и больше ничего. Положи руки на колени, – Григорий выполнил просьбу. – Смотри мне в глаза и больше никуда. В глаза и только в глаза. Чувствуешь тепло? – ладонь Ястребова легла на лоб водителя. – Тепло, тепло, тепло… – прошелестел Григорий.

– Очень тепло, даже жарко.

– Вот так и должно быть. А сейчас будет холодно, очень холодно. Но ты не бойся, голова болеть перестанет. Слышишь меня?

– Да… – невнятно ответил водитель грузовика.

Если бы он сейчас захотел пошевелить рукой или ногой, то не смог бы этого сделать. Тело одеревенело, стало чужим и на приказы, просьбы хозяина не реагировало, оно стало подчиняться лишь Ястребову. Синие глаза приближались, становясь все больше и больше. И от этой синевы Григорий почувствовал холод, причем настолько сильный, что ему показалось, что сейчас на бровях, на волосах засеребрится иней, как лютой зимой от дыхания на тридцатиградусном морозе.

– Ну что, холодно?

Водитель грузовика даже ответить не мог, язык застрял между зубами.

– Чувствую, холодно тебе, очень холодно, ты замерзаешь. Сейчас дрожать начнешь.

И, повинуясь голосу Ястребова, вначале пальцы рук, затем колени, а потом и все тело стала бить мелкая дрожь. Из глаз Грушина полились слезы. Ястребов, наоборот, вспотел, ему стало жарко.

– Ты убьешь его сегодня же, слышишь меня? Пойдешь и выполнишь то, что я тебе приказал. Он не должен жить!

По щекам водителя ручьем катились слезы.

Наконец горячие руки колдуна легли на голову Григория, крепко сжали ее. Григорию показалось, что его голова расколется сейчас, как стеклянная лампочка в кулаке.

– Все. Все кончено. Тебе тепло, хорошо, ты ничего не помнишь. Посиди немного и ступай.

Прошло не больше десяти минут, и жизнь вернулась в тело водителя. Кожа порозовела, слезы высохли, дрожь унялась. Язык, зажатый зубами, исчез во рту.

– Что это было? – испуганно оглядываясь по сторонам, спросил Грушин.

На корточках перед ним сидел Ястребов и ухмылялся.

– Ну, как голова? – буднично поинтересовался он.

– Голова? Ничего, нормально. Только как-то пусто в ней, как в доме, из которого всю мебель вынесли, даже маленького детского стульчика не осталось.

– Бывает. Это скоро пройдет. Главное, что не болит.

– Совсем не болит! И вообще, мне кажется, что я два дня спал. Напился, а потом уснул. Меня будили, будили, а я посылал всех к чертовой матери и продолжал спать.

Гриша поднялся, посмотрел на пустую чашку, стоящую на жернове, и энергично принялся шарить по карманам, отыскивая пачку с сигаретами.

– Вижу, на поправку пошел, опять курить захотелось?

– Ага, – сказал Григорий, – кажется, что целый день не курил, а только мечтал. Что такое со мной было?

– Ничего не было.

– А времени сейчас сколько? – немного испуганно взглянул на Ястребова водитель.

– У тебя же часы на руке.

Григорий посмотрел.

– ..мать! Мне же уже в районе на молокозаводе надо быть. Я поехал. Спасибо, извините.

Он закрыл задний борт кузова, забрался в кабину, выехал задом со двора, и, громыхая бидонами, автомобиль умчался в Лихославль.

Ястребов взял чашечку, бережно повертел в пальцах, словно она была из чистого золота, и скрылся в доме.

Григорий ехал, крутил баранку, выпускал дым в открытое окошко и чувствовал себя абсолютно спокойно. Даже принялся напевать нехитрый мотивчик себе под нос. В район он приехал вовремя, сдал молоко, взял чистый путевой лист на завтра. Поговорил с приемщиком, пошутил с женщиной-диспетчером и, услышав от нее «счастливой дороги», отбыл в Погост.

«И что со мной такое утворил этот черт копченый? – думал Григорий о хозяине дома мельника. – Странно все как-то, словно я сам не свой, хотя сила в теле невероятная. Наверное, если упереться бы хорошенько ногами в землю, то и машину смог бы опрокинуть. Ничего, сейчас домой приеду, стаканчик самогона накачу, и все станет как было».

Но уже на подъезде к деревне, в том месте, где он встретил младшенького поповского сына, с Григорием Грушиным произошла разительная перемена. Он перестал бормотать песенку, как-то весь оцепенел, и холод, лютый холод заполнил его душу, начал жечь изнутри. Григорий даже стекло поднял, так его зазнобило.

По деревне он едва тянулся, словно вез не пустые чистые бидоны в кузове, а гроб с покойником. И лицо его стало бледным, а взгляд карих глаз повернут вовнутрь, в себя. Что там видел Григорий, местные жители не понимали.

– Наверное, пьяный, – сказал один мужик другому и принялся прибивать жердь к забору. – – За рулем он никогда не пьет. Может, случилось чего, заболел?

– Может.

И сосед принялся помогать соседу, поддерживая длинную осиновую жердь.

Машина Холмогорова стояла у ворот дома священника. Григорий Грушин остановил свой грузовик рядом с автомобилем Холмогорова, сунул руку под потертое лоснящееся сиденье.

Гриша вытащил тускло поблескивающую тяжелую монтировку, сунул ее в рукав пиджака и вяло соскочил с подножки на землю. Немного постоял, вращая из стороны в сторону головой, и, не поднимая от земли глаз, поднялся на крыльцо, отворил дверь.

Отец Павел и Холмогоров сидели за круглым столом. Матушка Зинаида звенела посудой в кухне. Старший сын священника увидел входящего в дом водителя грузовика.

– Здрасьте, – чисто механически сказал он и отошел в сторону, уступая дорогу.

Григорий не отреагировал. На ребенка повеяло холодом, и он даже втянул голову в плечи и выбежал на крыльцо.

– Здравствуй, Григорий, – водитель столкнулся с матушкой Зинаидой, которая несла тарелки в гостиную.

Григорий отодвинул попадью в сторону – так, как отодвигают предметы, а не живое существо, например стул, попавшийся на дороге.

– Гриша, ты куда? Что случилось? – лицо попадьи побледнело, с тарелками в руках она двинулась вслед за Григорием Грушиным.

Отец Павел сидел спиной к Григорию. Лишь переступив порог гостиной, водитель поднял голову. Скользнул взглядом по черному подряснику отца Павла, по седеющим длинным волосам, по залысине, дернул правой рукой, и из рукава пиджака выскользнула, тускло блеснув, тяжелая монтировка. Пальцы сжали ее край, рука взметнулась к потолку.