Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Большинство ученых критиковало идеи Рене Жирара, сидя в удобных креслах в университетских кабинетах. Друг и коллега Жирара Роберт Хамертон-Келли, эрудированный южноафриканский теолог и специалист по этике, рассказал о проверке «Насилия и священного» на практике в совсем другой жизненной сфере. Он пересказал длинное, странное письмо, полученное Жираром в 1980-е годы, – рассказ об убийстве в округе Мсинга, что в Зулуленде, ЮАР.
Убитый руководил оказанием помощи голодающим и другой социальной работой, которая велась по линии церкви. В письме его вдова Крейна Олкок рассказала, как мужа убили, напав из засады, когда он возвращался с мирной конференции, которая проводилась по заблаговременной договоренности с поссорившимися кланами. Сразу после подписания договора представители одного из кланов немедля вооружились винтовками и устроили засаду на представителей другого клана, возвращавшихся домой. Итак, мужа Крейны Олкок убили. Ей пришлось одной растить двоих сыновей и продолжать его работу.
«После засады не было недостатка в обвинениях в колдовстве, и женщин сжигали прямо в постелях. В разгаре этой диковинной бойни Крейна Олкок оставалась в своей усадьбе с хижинами, похожими по форме на ульи, на мысу, откуда видно русло пересохшей реки – место, где происходило много межклановых перестрелок», – писал Хамертон-Келли.
Она рассказывает, что после смерти мужа впала в глубокую депрессию, жить больше не хотелось, но она все-таки держалась – главным образом потому, что должна была защищать работавших на нее женщин от сжигателей ведьм.
Как-то раз в библиотеке Университета Наталя в Питермарицбурге, где ее отец был профессором античной филологии, она набрела на «Насилие и священное», сняла книгу с полки и начала читать. Как она сообщала Жирару в своем письме, с прочтения книги начался путь, вернувший ее к жизни и указавший выход из депрессии. По словам Олкок, при чтении она осознала, что где-то в реальном мире есть человек, которому понятно, что творится в Мсинге; осознала, что смерть ее мужа и ее собственные новые столкновения с насилием – не какой-то причудливый кошмар и она вовсе не повредилась в рассудке. Она осознала, что есть антропологические категории, в которых можно истолковать эти феномены насилия, а все эти феномены – «нормальные» аномалии, и никто здесь не рехнулся – кроме тех, кто стал бы отрицать симптомы жертвенного кризиса. Обнаружение теории, под которую подпадает ее жизненный опыт, убедило Олкок, что какие бы странные события ни творились вокруг, она по-прежнему принадлежит к общности человеческого рода262.
* * *
Рене Жирар был теоретиком, но из тех, у кого непростые отношения с понятием «теория»; он говаривал, что теории обычно высекают на мраморных плитах. Он хотел, чтобы его труды воспринимали не как безотказные формулы, а как динамичный рабочий процесс в человеческом обществе.
«Когда я говорю, что моя миметическая антропология – серия гипотез, я совершенно искренен – именно так и есть; а так называемая „Système-Girard“, которую мне приписывают даже в предисловиях к дешевым французским изданиям моих книг, существует главным образом в головах тех, кто впрямую не испытал динамическую силу миметической теории, – пояснял он в интервью. – Они воспринимают мои исследования как нечто статичное, кучу догматических суждений об устройстве мира. В их кратких изложениях моих взглядов я сам себя не узнаю. Это не означает, что я несерьезно отношусь к своим исследованиям. Все совершенно наоборот. Но серьезного отношения заслуживает сама миметическая теория с ее способностью к анализу и разносторонностью, а не тот или иной конкретный вывод или позиция, из которых критики склонны делать некий символ веры и утверждать, что я им навязываю его силком. Во мне гораздо меньше догматичности, чем может показаться при определенной интерпретации моих исследований»263.
Жирар относился к теории скептически и сомневался в ее будущем. В том же интервью он высмеял теорию, объявив ее всего лишь модой: «Если в подходящий момент придет новый Рабле, он сделает нечто уморительно смешное из нашей нынешней схоластики, а особенно из нашей манеры употреблять слово „теория“. С учетом моих прогнозов на такое будущее – а я настолько стар, что повидал несколько литературных мод, – легко понять, почему я предпочитаю не называть себя теоретиком. В последние годы слово „теория“ было настолько модным, что в ближайшем будущем станет казаться ужасно устаревшим и нелепым. Следующее поколение недоуменно спросит, какой порыв сподвигнул столько народу нескончаемо писать крайне путаным стилем в полном вакууме, который они же себе и создали, оторванном не только от реальности их мира, но и от великих литературных текстов, на которых теория недавнего прошлого бессовестно паразитировала»264.
Однако в конечном итоге Жирар был теоретик и яростно защищал свои теории (в этом смысле Фреччеро назвал его Иеремией). Критические стрелы он приветствовал. Мне он сказал: «Теории – расходный материал. Их следует критиковать. Когда мне говорят, что мои работы слишком систематичны, я говорю: „Я все излагаю как можно более систематично, чтобы вы смогли доказать, что это неверно“». Мы продолжили разговор.
Мне нравится ваша фраза: «Без теории факты ничего не значат».
– Но для специалистов по точным наукам это очень важно. Те, кто занимается гуманитаристикой – ну, знаете, науками о человеке, – всегда говорят, что теории ненаучны и тому подобное. Да, конечно, но без теорий не было бы и науки. Собственно, сегодня опасность именно в том, что есть много фактов без теории, и неполнота науки часто объясняется отсутствием теории, которая связала бы факты воедино.
Не могли бы вы привести пример?
– Что ж, например, появление Эйнштейна – это не появление чего-то фактического. Теории Эйнштейна были подтверждены – было продемонстрировано, что свет движется по кривой и тому подобное. Но все ньютоновское приняло у Эйнштейна другую форму. Эйнштейн выразил истину главным образом не благодаря тому, что его теория подтвердилась фактами, а потому, что она придала фактам новый смысл. Если теория объясняет больше фактов, чем предыдущая, это хорошая теория. И точка.
* * *
Если бы во время летней грозы в Буффало какой-нибудь орел, прорвавшись сквозь тучи, окинул взором местный университет, то, возможно, заметил бы в южной части кампуса куонсетский ангар, по ржавой железной крыше которого рьяно барабанил дождь. А будь это волшебный орел, видящий сквозь металл, он подглядел бы, как в ангаре двое мужчин, подавшись друг к другу, вдумчиво обсуждают Шекспира.
Хотя Кук получил щедрые ассигнования, чтобы сделать английскую кафедру в Буффало всемирным центром научно-образовательных инноваций, она размещалась в двух спартанских, слишком тесных куонсетских ангарах, обозначенных на планах как «Пристройка А» и «Пристройка Б» (хотя они ни к чему не были «пристроены»), – в сущности, немногим лучше сараев. Возможно, «Пристройка Б» войдет в историю еще и как место духовной встречи Жирара с Шекспиром. Произошла она с подачи Санди Гудхарта, и ему запомнилось, что беседовали они под аккомпанемент дождя.
