Самый глубокий отпечаток эта эпоха оставила, пожалуй, в биографии Лесли Фидлера: в пятницу 28 апреля 1967 года его и трех членов его семьи арестовали за «систематическое предоставление помещения для употребления марихуаны»273. Он был консультантом существовавшей в кампусе организации «Lemar» (это сокращение от «Legalize Marijuana», «Легализуйте марихуану»), и поэтому полиция установила за ним круглосуточную слежку, которая увенчалась выдачей ордера на обыск и изъятием «некоторого объема» марихуаны и гашиша. Фидлера, его жену, сына и жену сына, а также двух гостей, которым было по семнадцать лет, повязали. В 1970 году суд признал Фидлера виновным и приговорил его к тюремному заключению и другим карам. В 1972-м, после нескольких обжалований, приговор в итоге отменили. Некая женщина показала под присягой, что подбросила в жилище Фидлера запрещенные вещества прямо перед тем, как туда заявилась полиция.

Жирар говорил, что в Буффало Фидлер был самым занятным человеком и самым ярым ниспровергателем авторитетов, но к появлению в кампусе Жирара над Фидлером уже сгущались тучи: две фирмы аннулировали его полис на страхование жилья, Амстердамский университет раздумал приглашать его с чтением лекций в рамках Программы Фулбрайта, а судебные издержки грозили довести до банкротства и выматывали нервы. Брак Фидлера распадется примерно тогда же, когда суд его оправдает.

Психологическая травма Фидлера – это были еще цветочки по сравнению с дальнейшими событиями. Спустя несколько лет полиция заняла кампус, чтобы подавить антивоенные демонстрации. Джексон вспоминал, как весной 1970 года сотни местных полицейских в шлемах и со щитами заняли кампус на Мейн-стрит. «В старом „Нортоновском студенческом союзе“ в лестничные колодцы стреляли капсулами со слезоточивым газом, чтобы он попал в вентиляционную систему всего здания. Один сотрудник полицейского управления Буффало, выступая по телевизору в выпуске новостей, отрицал, что слезоточивым газом вообще стреляли где-либо в кампусе… У меня есть фотоснимок окна над главным входом в „Союз“: оно изрешечено дырами от выстрела из полицейского дробовика».

На пике беспорядков сорок пять преподавателей – они заняли университетский Хейс-Холл, чтобы провести мирную сидячую забастовку, – были арестованы за «преступное нарушение владения». Эта группа преподавателей, протестовавшая против произвола полиции, а также против войны, устроила свою акцию протеста утром в воскресенье, когда в здании, кроме них, не было ни души. Они расселись за круглым столом в кабинете президента университета. Когда им сделали предупреждение и велели уйти, один из них, Рэймон Федерман, разволновался: этот французский еврей во время Второй мировой был бойцом Сопротивления, а его родные погибли в Освенциме. Чтобы успокоить Федермана, немецкий поэт и переводчик Макс Викерт принялся зачитывать вслух избранные фрагменты из «Процесса» Кафки274. Более смирно вел себя молодой программист и ассистент-профессор английского языка и литературы, появившийся в кампусе одновременно с Жираром. Впоследствии Дж.М. Кутзее написал о влиянии Жирара на свои произведения, а в конце концов получил Нобелевскую премию.

Полицейские насильно одного за другим стащили бастующих со стульев и вывели из наполненного людьми кабинета. В полицейском участке у «буффалоских сорока пяти» преподавателей сняли отпечатки пальцев, а затем на день посадили всех за решетку. В конце концов Верховный суд штата Нью-Йорк отменил судебные решения о признании их виновными – а грозило им, кстати, по шесть лет тюрьмы; суд постановил, что решение университета о запрете всех собраний в кампусе было противозаконным. Никто не пострадал, и только у ассистент-профессора английского языка и литературы, гражданина ЮАР, аннулировали грин-карту. Спустя много лет Кутзее сказал в интервью: «После того как я побывал под арестом, сохранить мой юридический статус иностранца в США стало попросту невозможно»275. В Буффало он начал писать свою первую книгу «Сумеречная земля» (1974). Она состоит из двух рассказов: в центре первого – воздействие вьетнамской войны на душевное состояние американцев, во втором описаны взаимоотношения колонизаторов с коренным населением Южной Африки в XVIII веке. В обоих рассказах ощущается несомненное – ни с чем иным не перепутать – влияние Жирара.

Хотя «Насилие и священное» увидело свет в Париже лишь через год после возвращения Кутзее в ЮАР, он уже был знаком с «Ложью романтизма и правдой романа» – прочел ее в Буффало. Она побудила его взглянуть иными глазами на «Мадам Бовари». Как-никак Кутзее и Жирар работали на одной кафедре, и Жирар излагал свои идеи на лекциях в «Пристройке Б», которые пользовались большой популярностью. Новые теории Жирара, безусловно, оживленно обсуждались всеми. Кутзее глубоко интересовался архаическими обществами своей родной Южной Африки и опасной жестокостью апартеида. Его интересовали исторический дискурс и историческая ложь. Кроме того, он уникальным образом опирался на литературную культуру постмодерна и интересовался теоретическими дискурсами структурализма и постструктурализма – дебатами, где главную роль играли лингвисты. Конференция 1966 года, познакомившая Америку с французской мыслью, состоялась на следующий год после первого визита Кутзее в Америку (в Техасский университет в Остине, где он защитил диссертацию по лингвистике). Кутзее, которому было тогда лет тридцать, скорее всего, присутствовал на одной-двух лекциях Жирара. Собственно, один коллега говорит, что как-то видел его на лекции; правда, сам Кутзее спустя полвека не припоминает, чтобы когда-либо контактировал с Жираром прямо, но до сих пор отчетливо помнит впечатляющую внешность Жирара и то, как глубоко подействовали на него его труды. Впоследствии Кутзее изучил их более систематически276. Должно быть, он внимательно прочел «Насилие и священное», в какой бы стране, на каком бы языке ни добралась до него эта книга: ведь ее читали вообще все277.

Как поведать историю человека, который не лез в гущу глобальных потрясений, задававших тон в его эпоху, чья жизнь протекала в невозмутимом спокойствии, обходясь без событий, которые были бы заметны извне? Нам придется ориентироваться на то, что пишет он, и на то, что под его путеводной звездой написали другие. Наследие Жирара повлияло на многих писателей и мыслителей, включая Милана Кундеру, Роберто Калассо, Карен Армстронг, Саймона Шаму, Джеймса Кэрролла и Элиф Батуман. Давайте приглядимся чуть внимательнее к одному из них – к Кутзее, так как в его случае мы можем проследить прямую преемственность от мысли Жирара к перу нобелевского лауреата, а романы Кутзее спустя много лет, в свою очередь, повлияли на мировоззрение, мнения, убеждения, а порой и поступки других278.