После этого он обвел мутнеющим взглядом стены убежища. Красные спирали Календаря начали медленно вращаться, засасывая его в иллюзорные галактические бездны; каждая ветвь этих спиралей воплощала в себе отдельный поток времени, которое теперь текло не с привычной прямолинейной неизбежностью из прошлого в будущее, а закручивалось вихрями вокруг таинственного центрального ядра, где, возможно, было сотворено всё сущее… и куда всё возвращалось, совершив один, два, три или тысячу оборотов на карусели безумия…

Эта карусель закружила и его, позволила ему снова сделаться ребенком, ощутить во рту вкус фруктового мороженого, услышать тревожный голос матери, доносившийся из темной аллеи какого-то парка, затем стать подростком — уродом, отверженным, одиноким, обреченным на издевательства, унижения, изгнание отовсюду… и, наконец, снова оказаться в городе, где он получил шанс быть самим собой, когда остался здесь после исхода.

За его кратким путешествием по виткам спиралевидного времени наблюдал Господь, который сказал ему: «Ладно, сегодня ты неплохо поработал. А теперь спи. До утра сюда никто не войдет».

Это было именно то, что он хотел услышать и чего ему не хватало для спокойствия. Он закрыл глаза, и сознание поспешно покинуло его, словно отпущенный на свободу заложник.

Как только в сети появилось напряжение, она вскипятила воду в электрочайнике и заварила крепкий кофе. Беречь себя и оттягивать неизбежное больше не имело смысла. Потом она вышла на балкон, откуда был виден восход солнца. Ночной холод еще не отступил; от кофе поднимался согревавший лицо пар.

Физически она чувствовала себя неплохо, особенно с учетом ночных приключений на задницу и не более чем полуторачасового сна. По поводу же своего настроения она могла сказать лишь одно: есть граница, за которой настроение исчезает, вернее, оно настолько хреновое, что его перестаешь замечать. Дело даже не в тоске или отупляющем отчаянии, просто падаешь, как пробитый воздушный шар, и сбрасываешь балласт: сначала удовольствия, затем обязательства, наконец — свое дурацкое, капризное, обманувшееся в этой жизни «я». И тот, кто остается в корзине, внезапно обнаруживает, что кое-как летит дальше, без радости и без слез.

Она увидела пересекающего площадь человека. По собранным в «хвост» длинным седым волосам, бороде и джинсовому костюму нетрудно было узнать Парахода. Тот шел так, словно у него появилось срочное дело, и Лада подумала: жаль, что нельзя поменять местами его и Барского. Вернее, можно — для рокировки хватило бы одной пули, — но Параход не захочет, да и не сумеет. Он навсегда останется в проигравшей команде, таков его выбор. Вероятно, поэтому он ей и нравился.

Когда он приблизился к церкви, она помахала ему. Получалась какая-то мелодрама для бедных — старик и умирающая. Не хватало еще, чтобы он начал по ночам петь под балконом… Она заставила себя переключиться. Да, у него явно появилось к ней дело, и возникал вопрос, от кого он узнал, где она поселилась. Сделка сделкой, а бдительность терять не следовало.

— Как насчет кофе?

— Не откажусь. Ночь была на редкость дерьмовая.

— У тебя тоже?

Он пожал плечами, словно признавая, что ничего не может противопоставить бессоннице — тому самому лому, против которого нет приема, — и уселся на старый стул, знакомый с куда более богобоязненными седалищами. Лада испытала облегчение оттого, что он не стал расспрашивать ее о здоровье — как будто вообще было о чем спрашивать. «Дерьмовая ночь» могла означать что угодно, но, по крайней мере, как она успела заметить, его не окольцевали вторично и, скорее всего, не роняли на каменный пол. В свою очередь, он обратил внимание на ее левую руку:

— Хм, можно предположить, что нас стало на одного меньше. Кого это ты?

У Лады хватило сил улыбнуться:

— Это не трофей. Всё почти как в кино: упала, потеряла сознание, очнулась — браслет. Сколько ложек?

— Две. И побольше сахару — голова совсем не варит. А где упала?

— Здесь, — она показала себе за спину. Если не считать сценария, который являлся плодом больной фантазии Барского, у нее не было причин скрывать что-либо от Парахода. Более того, она надеялась, что он сможет кое-что прояснить.

Хоть голова, по его утверждению, у него не варила, он ее опередил:

— Это было нападение?

— Можно сказать и так. Хотя еще вопрос, кто на кого напал… Вчера я возвращалась, когда уже стемнело. Внутри церкви горела свечка. Не надо было заходить, может, всё обошлось бы. Но теперь это не важно… В общем, там мужик молился. Огромный, весь в черном. Лица я не видела, но точно не из наших…

— И ты решила посмотреть, кто это?

— Да ничего я не решила, я вообще с трудом соображала. Я же говорю: не надо было заходить…

Рассказать о пистолете у нее так и не повернулся язык. Параход понял, что она чего-то не договаривает, но истолковал это по-своему.

— Он пытался тебя трахнуть?

— Нет… Только вырубил, я и дернуться не успела. Сувенир, похоже, от него.

— А ну дай-ка…

Параход отставил чашку с кофе, протянул к Ладе руку и обхватил пальцами браслет вместе с ее запястьем.

Она ощутила сухое тепло, почти как при обычном прикосновении. Но прикосновение не было обычным. Лада почувствовала внутри себя странное движение: что-то в ней отпрянуло от его ладони, а что-то, наоборот, потянулось навстречу. Невольно на память пришла живая и мертвая вода. Сейчас по ее жилам эти два потока текли в противоположных направлениях…

— Хреново, — сказал Параход. И добавил после паузы: — Почти всё стерто. Могу только сказать, что этот браслет сняли с женщины.

— С живой?

Он покачал головой:

— Не знаю. Тут вообще сложно с живыми и мертвыми.

— Только этого мне не хватало, — пробормотала она рассеянно, а потом подумала: «Так и есть. Именно этого тебе не хватало, и вот ты это получила. Ну что, это тебе помогло?»

— У тебя что-нибудь пропало?

Этим вопросом он застал ее врасплох. Сегодня она поднялась в четверть шестого и успела проверить свои вещи. Действительно, кое-что пропало, но ей стало не по себе оттого, что кто-то читал в ней, как в открытой книге, — даже если это было чтением при помощи пальцев чего-то вроде последнего предупреждения для слепых, набранного шрифтом Брайля…

— Пропало.

— Что именно?

Видя, что она медлит с ответом, он продолжал:

— Я спрашиваю не из любопытства. Мне тут ночью нашептали кое-что, и, насколько я понял, наши дела плохи. Поэтому мне надо знать, что пропало.

Лада смотрела на него, не мигая, и вдруг поняла, что он знает об оружии. И, возможно, знал еще вчера. Оружие его беспокоило по-настоящему. Остальное не имело значения.