В плен он попал в начале лета. Здесь, неподалеку. 1-й гвардейский кавкорпус с остатками 4-го воздушно-десантного и полком 329-й стрелковой дивизии 33-й армии уже перевалил через Варшавское шоссе и сосредоточился в партизанском районе для последнего броска к Кирову, где занимала оборону 10-я армия. 2-я гвардейская кавдивизия, как наиболее боеспособная, в начале операции пробивала коридор, затем вместе с партизанами удерживала его. 10 или 12 июня сотню, в которой старший сержант Донец командовал третьим взводом, направили на усиление арьергарда. Вел их старший лейтенант Лучко. Снарядили их хорошо. Все понимали, куда поведет Лучко свою сотню. Подобрали лучших коней. Два взвода вооружили автоматами ППШ. Третий, взвод Донца, имел кавалерийские карабины. Подсумки набили патронами, «сидора» — сухим пайком. Поскакали. Двигались по карте. Проселками. Миновали одну деревню. Другую. В третьей встретили повозку, которой управлял пожилой санитар. В повозке раненые. «Откуда?» — «Из Подлесного. Там наших добивают. Сейчас, может, уже немцы вошли. А вы куда?» — «В Подлесную». — «Не ходите туда. Уже поздно. Только себя погубите». Приказ никто не отменял. Пошли дальше. Встретили еще двоих раненых. Из 2-й гвардейской. Два сержанта ехали на одной низкорослой монгольской кобылке, без седла. У одного голова завязана. У другого нога. Они нахлестывали чересседельником свою кобылку и молча, не отвечая на их окрики и вопросы, объехали взводы стороной, полем, и скрылись в лесу. Что делать? До Подлесного уже не больше километра. Там стоит стрельба. Старший лейтенант Лучко развернул коня: «Третий взвод! Выдвинуться вперед! Донец, выслать в деревню разведку!» Разведка ускакала к деревне и не вернулась. Тогда Донец отобрал четверых надежных бойцов и поскакал с ними сам. Выехали в поле: впереди дворы, ракиты, впадина, видимо, деревня стоит на реке, за впадиной начинается сосняк с редкими полянами, сосняк постепенно переходит в сплошной лес. Оттуда можно подобраться к деревне скрытно. А здесь, в поле, их разъезд — как на ладони. Но вскоре и так стало ясно, что в деревне идет бой. А это означало следующее: немцы сжимают коридор, ликвидируют заставы второго эшелона. Вернулись в сотню, доложили. «В бой мы ввязываться не будем, но займем оборону здесь, справа и слева от большака. С задачей — не допустить прорыва немцев в восточном и юго-восточном направлениях», — приказал старший лейтенант Лучко. Начали окапываться. Коноводы отвели коней в тыл, в овраг. Через час с небольшим по большаку прострекотал мотоцикл. Мотоциклист, видать, заметил, что дорога несвободна, что справа и слева от обочин копошатся какие-то люди. Дал длинную очередь из пулемета, лихо, на пятачке, развернулся и умчался через поле назад, откуда приехал. И вот, спустя полчаса, на большаке зарокотали моторы, залязгали гусеницы. «Танки! Приготовить гранаты!» Гранаты — тоже артиллерия. Но против танков — хреновая. Первую атаку они все же отбили. Подожгли два танка. Один танк наступал на третий взвод, и его забросали бутылками с КС уже позади окопов. А пехоту отсекли пулеметным и винтовочным огнем. Оставшиеся три танка начали пятиться. Выползли на горбовину поля, рассредоточились и начали методично крушить из своих орудий окопы взводов, вышвыривать из ячеек изуродованные тела кавалеристов, дырявить из пулеметов каски, которые торчали над брустверами. Один из снарядов угодил и в угол ячейки Донца. Донец сидел во время обстрела, прижавшись спиной к стенке окопа и обняв свой карабин. Под ногами валялись стреляные гильзы. Две обоймы расстрелял командир взвода, руководя боем на своем участке. И, видимо, плохо он замаскировал песчаный отвал, или немец оказался таким зорким, засек вспышки одиночных выстрелов, а потом разглядел и бруствер окопа. Прилетел снаряд, вспорол угол ячейки и разорвался в земле. Донец не услышал взрыва, не увидел вспышки огня, не почувствовал ни боли, ничего. Все произошло мгновенно. Очнулся от того, что кто-то, совсем рядом, заговорил по-немецки. Он открыл глаза: двое немцев ходили вдоль окопов и воронок, что-то собирали. Рядом, на дороге, тарахтел мотор грузовика. Немцы подошли к нему, о чем-то переговорили, взяли его за гимнастерку и за ремень и поволокли к машине. Когда закрывали задний борт, Донец увидел коня. Это был его Буян, под седлом, с притороченной саблей и походным мешком, в котором всегда было, кроме всего прочего, что нужно казаку вдали от дома, сумочка с сухарями да с десяток горстей овса…

— Я боролся за то, чтобы меня никакая райкомовская сволочь не обирала до нитки. Мне эти комиссары, все эти штатные болтуны с трибун, — вот здесь!..

— Да ладно тебе, Козлов, вену на лбу надувать, — прервал бывшего механика его земляк Игнаткин. — Ты злишься, что твоя жена к инструктору райкома ушла, пока ты по колхозам на тракторе колесил. Ну? Разве не так? А сам ты разве не шарил по деревням? По вдовушкам да разведенкам?

Курсанты засмеялись. Нерадостно ухмыльнулся и Козлов. И вдруг уперся взглядом в земляка:

— Ну, а ты чего сдался? Активист хренов…

— Да сдуру, — спокойно ответил Игнаткин и подбросил в костер несколько веточек, внимательно следя за тем, чтобы котелки особо не выкипали, но и не охлаждались. — Ты ж помнишь, как дело было. Ротного убило, взводного ранило, а кто-то из соседей заорал, что нас обошли… А надо было сидеть в окопах и стрелять до последнего. Глядишь, и отбились бы. Как первая рота.

Вокруг костра после слов Игнаткина установилась долгая тишина. Сидели, кто на корточках, кто на коленях, подстелив елового лапника, смотрели на угли остановившимися и опустевшими глазами, и огонь, будто жалея в них самое главное, что в каждом из них еще жило, озарял и согревал их осунувшиеся и окаменевшие лица.

Ночью, когда Донец встал проверить посты, обнаружилось, что пропали двое курсантов и егерь Еким. Один из часовых сказал, что Екима видел час назад, тот пошел в овраг по надобности и вроде бы вскоре возвратился, но по другой стежке. И Донец сразу понял, что по другой стежке в это время уходили курсанты Санников и Гуртов. Он приказал построиться, снял посты и объявил, что принял решение о возвращении назад.

— След мы потеряли. Завтра утром, если будет приказ продолжите преследование, вернемся сюда и найдем след без егеря. Направ-во! Козлов, ты — замыкающий. Шагом марш, — скомандовал он. Даже в лесу надо было держать в людях дисциплину, а в подразделении порядок. Это он любил и умел. Это, как он считал, ему удавалось. За это его ценили и в РККА, и здесь в РОА.

Но на самом деле Донец боялся, что к утру у костра он останется один. Более того, уходя, кто-нибудь ему сунет, по старой памяти, кинжальный штык под ребро. А вспомнить ему курсантам было что. Гонял их до седьмого пота. И в морду мог дать, если замечал, что кто-то отлынивает или отстает.

Родная деревня встретила путников тишиной, запахом дыма и печеного теста, серыми полями, наполовину засыпанными снегом, который вдруг обвалился на землю, укрывая, упрятывая от человеческого глаза не только поле, дальний лес и овраги, заросшие кустарником, но и небо. Идя мерзлой полевой дорогой, откуда всегда открывался вольный вид на все Прудки, на все ее концы и, конечно же, на главную улицу, Зинаида и Прокопий смогли насчитать только четыре постройки. Они невольно остановились и начали всматриваться в очертания родных мест, стараясь понять, что произошло здесь прошлой зимой. О многом они уже знали из рассказов. Но увиденное оказалось куда горше всех их ожиданий. У Зинаиды вдруг начали подкашиваться ноги, а в груди сдавило, так что стало трудно дышать. Прокопий крутил головой и ничего, казалось, не понимал. Он смаргивал слезы, растирал их по щекам, снова смотрел через лес. Случись такое год назад, он заревел бы в голос. Но теперь он понимал, что это можно перетерпеть.