Мне едва удалось спастись, беда была ближе, чем я хочу признавать. Если бы не вмешался Стенвиль, будущее могло оказаться совершенно иным. И хотя Стенвиль был очень осмотрителен и не стал называть имена, я подозреваю, что у Розалии могущественные покровители: Элизабет, Аржансон, Ришелье? От Ришелье я другого и не ожидала, от Аржансона тоже, но Элизабет? Единственное доказательство предательства – чрезмерное внимание и учтивость, похожие на желание искупить вину. И тем не менее я не могу обвинить человека в том, что он неожиданно стал приторно любезен. Позволю быть около себя, но всегда буду настороже.

Стенвиля я раньше считала человеком низким – и хотя он в родстве с ним не состоял, но любил называть себя шевалье де Морпа, чтобы продемонстрировать свою поддержку этому ненавистному человеку. Потом он явился ко мне со всеми этими письмами, уверяя – и явно кривя душой, – что обеспокоен честью своей семьи. Он решил, что поставить на меня разумнее, чем на ту низкую шлюху, на которой женился его кузен, и что этот выбор сулит ему больше выгод.

В знак благодарности я пытаюсь добиться для него расположения короля, но его присутствие напоминает Луи обо всей этой грязной истории. Поэтому в знак моей благосклонности я обеспечила ему пост в Риме.

Внешне я остаюсь совершенно спокойной. Я выбираю огромный аметист и несколько часов провожу в размышлениях, пока вырезаю на нем «Р», а потом добавляю «ШБ». В моменты слабости я думаю, что уже по горло сыта этим чудовищем, которое называется Версаль, и даже представляю себе, как удаляюсь в одно из своих имений. Но я должна быть честна; быть может, у меня и есть недостатки, но самообман к ним не относится. Если я покину Версаль – я умру.

Я вспоминаю Полину де Винтимиль, еще одну любовницу Луи, которая умерла больше десяти лет назад. Толпа растерзала ее тело; если я покину Версаль, не постигнет ли меня та же участь? Не верю, что так произойдет, но разъяренная толпа – это зверь, которого нельзя сдержать, как нельзя предсказать его действия.

Но есть много способов умереть, и я знаю, что Людовик для меня как воздух, которым я дышу, как кровь, которая течет по моим венам. Я просто увяну, если нас разлучить. После стольких лет, пока я взращивала его зависимость от себя, я понимаю, что испытываю такую же сильную зависимость от него.

Я заканчиваю вырезать инициалы на камне и бросаю его в аквариум с рыбками. Неожиданно я ощущаю укол жалости к этой юной девушке: каково почувствовать, что тебя изгоняют? Со мной подобного никогда не случится, мрачно решаю я.

Если бы я меньше его любила, то, быть может, и пожелала бы найти какое-то лекарство, чтобы усмирить его аппетит. Но я никогда бы не смогла отказать ему в плотских утехах, и похоть, которая не дает королю покоя, должна еще какое-то время удовлетворяться. Его прадед Людовик XIV, еще один здоровяк из рода Бурбонов, занимался любовью дважды в день, когда ему было уже за семьдесят. Быть может, мне следует занять более активную роль в удовлетворении его аппетита?

Я с осторожностью выбираю себе очередного союзника: Лебель, камердинер короля и сводник, человек, который постоянно выполняет приказ по поиску новых девственниц, который все время поставляет королю юных пташек в комнату на чердаке. Быть может… да, быть может. Я верю, что могу повлиять на устоявшуюся систему.

Домик на улице Сен-Луи невелик, но вполне подходит для моих целей: у него голубая дверь и удобный черный выход на другую улицу. Домик для самых лучших девушек в стране, которых собрали там, как в августе собирают персики в корзину, и все исключительно для его удовольствия. Девушки хорошо спрятаны, они чисты, на каждую есть досье от Беррье. Они не связаны с интригами, у них нет семей, они безобидные, юные и глупые. Их низкое происхождение будет гарантией моей безопасности.

Я в сопровождении Лебеля осматриваю дом. Экономка мадам Бертран, которую Лебель называет самой надежной женщиной, суетливо следует за нами.

Она показывает нам, что уже сделано: выложенная плиткой передняя, на стенах гостиной – картины с обнаженными нимфами, озорными, но пугливыми, их податливость граничит с извращенностью. Я осматриваю кровати, пуховые перины из Сео, обитые мехом оттоманки, подушки, резные каминные полки. И хотя все выполнено согласно моим указаниям, чувствуется, что в этом доме какая-то грязь, и хочется развернуться и бежать. И с цветом стен не угадали, от бледно-горчичного цвета у меня начинает болеть голова.

– Быть может, купить еще игрушек и разных мелочей? – негромко предлагает Лебель, поглаживая мягкий ворс на оттоманке.

– А сколько же лет этим девицам? Наверняка они переросли тот возраст, когда дети играют в куклы или в обручи? – От нетерпения и неуверенности мой голос становится хриплым.

Повисает неловкое молчание, и до меня не сразу доходит. Я резко отворачиваюсь, чтобы не увидели, как я зарделась от стыда.

– Я бы хотела посмотреть кухню, – произношу я и нетвердой походкой спускаюсь по лестнице в заднюю часть дома. Я присаживаюсь на скамью, встревоженно смотрю на повариху и посудомойку. Я хочу закрыть лицо руками и зарыдать, но вместо этого прошу бокал сидра.

Дом производит гнетущее впечатление. Он кажется безжизненным. Дешевый гарем, такой же низменный, как и инстинкты, ради которых он создавался. У посудомойки, которая протягивает мне сидр, огромный шрам через все лицо. Несомненно, досталось в детстве горячей кочергой. Какое уродство. Я вновь возвращаюсь в гостиную к Лебелю и мадам Бертран.

– Лебель, нужно перекрасить стены. Только не в этот ужасный горчично-серый цвет. И избавьтесь от посудомойки со шрамом – невыносимо видеть такое уродство, тем более на изъеденном оспой лице.

Выйдя на улицу, я кутаюсь в плащ, полагая, что останусь неузнанной, когда шагаю назад. С трудом поднимаюсь по лестнице в оранжерею, солнце клонится к закату, окрашивая стены возвышающегося замка в нежно-медовый цвет. Правильно ли я поступаю? Обезопасит ли это меня… и моего Луи?

Достаточно ли того?

Хватит ли этого всего?

Комната большая, стены, потолок и даже пол выкрашены в белый цвет. На окнах нет занавесок, поэтому через окна вместе с зимним солнцем проникает и холод. Свет, по словам художника Буше, так же важен для живописи, как воздух для человека. Я лежу на животе на резном диване, накрытом нежным синим бархатом. Буше экспериментирует, когда делает наброски к картинам; на прошлой неделе простыни были шелковыми, алого цвета, и сейчас я вижу по его надутому виду, что синим бархатом он недоволен.

Двери открываются, и я слышу, как входят посетители.

– Месье герцог де Ришелье! Месье Лебель! – радостно восклицает Буше. – Какая честь видеть вас в моей скромной студии.

– Буше, мой добрый друг, я должен был сам удостовериться. В том, как вы воспеваете и передаете на полотне ее очарование. – Шаги приближаются, останавливаются рядом со мной. – И вы ничуть не преувеличиваете.