из-за чего восторженные улыбки превращались в безумные гримасы. Динамики, дребезжа, затянули очередную песню. «В лесу родилась ёлочка». Знакомая с детства мелодия звучала фальшиво, как сломанная шарманка, то и дело проваливаясь в минор. С губ Мальцева сорвалось трепетное: «ох!».

Собравшиеся на праздник горожане были в домашней одежде.

Мужчины в футболках, рубашках и майках-алкоголичках, в трико, шортах или подштанниках. Женщины в халатах, платьицах, ночнушках. Никакой верхней одежды рядом. Люди пришли на площадь уже раздетыми. Мальцев не мог поверить, как такое возможно.

Он заметил Хорошилова в одних семейных трусах. Сосед неподвижно стоял босиком на утоптанном грязном снегу и блаженно щерился. Никогда прежде Мальцев не видел его улыбающимся, и сейчас предпочёл бы, чтобы так оставалось и впредь. Галлюциногенное свечение превращало одутловатую физиономию Хорошилова в личину маньяка.

— Николай? — позвал Мальцев. Голос вышел тише дыхания.

Ноль реакции.

Он схватил Хорошилова за плечо, чтобы встряхнуть. С тем же успехом он мог бы попытаться сдвинуть с места мраморную статую. Плечо было окоченевшим и твёрдым, как осколок айсберга.

— Эй! — крикнул Мальцев в толпу. — Очнитесь!

Толпа безмолвно упивалась зимним счастьем, как дурманом.

Он выхватил из сумочки мобильник, чтобы опять набрать номер Веры — не дозвониться, так услышать рингтон её телефона в толпе. Экран мобильника не откликнулся на нажатие кнопок. Старенькая «Нокия», которая и в тепле держала заряд жалкий пяток часов, на холоде просто сдохла.

— Ве-ра!

Головная боль, подзабытая, обрушилась столь мощно, что он зашатался. Перед глазами помутилось. В панике Мальцев выпростал руку и упёрся в чью-то голую ключицу — словно дотронулся до замороженной курицы. С воплем отдёрнул. От рёва динамиков раскалывался череп. А люди, заполнившие площадь, стояли недвижимо, как терракотовое войско. Ни тени страдания. Счастливые.

Отчего бы и нет? Это ведь ночь чудес, не так ли?

«Нужно лишь открыться новогоднему настроению»

Над очарованной толпой прокатился тяжёлый, пахнущей смолой и хвоей вздох. Казалось, сама ель довольно кивнула снизошедшему на Мальцева озарению. Мальцев поднял на ель глаза, полные стынущих слёз, и ощутил, как в пульсации огней гаснет воля.

Дерево говорило. Не словами — в прояснившейся голове один за другим раскрывались образы, точный смысл которых не сумела бы передать самая искусная человеческая речь. Оно явилось издалека, не по собственной воле, оно тосковало и страдало, и то, что оставило на нём отметины, через глашатая взывало из непроходимых чащоб и бездонных топей, потревоженное и яростное, неумолимое и требовательное, способное отнимать… и дарить. Жаждущее дарить. Разве не подарков желали эти праздные создания, чьё присутствие во Вселенной — случайность, а существование скоротечно, как взмах крыла подёнки пред ликом вечности?

Ноги сами понесли Мальцева через неподатливую толпу, будто сквозь непролазный лес. Но холод, казалось, унимался, более того — становилось теплее, и Мальцеву даже захотелось стянуть шарф, и шапку, и перчатки. Да что там — скинуть телогрейку и припустить по снегу босиком. Впервые бог знает за сколько лет его истосковавшееся сердце наполнилось радостью, незамутнённой, как в детстве, когда он верил в волшебство и был счастлив.

Может, Новый год не так уж и плох? Может, прийти на ёлку — это отличная идея? Сбросить одежду, согреться в переливах гирлянд… и, наконец, перестать чувствовать себя одиноким. Никаких страданий. Никакой старости. Никаких мыслей о Карине.

Карина.

Шаг сделался медленней, неуверенней. Огни уже не казались ни ласковыми, ни властными. Мальцев обнаружил себя в толпе полуголых истуканов, каждого из которых некогда знал — безжизненных, осклабившихся, с пятнами света, ползающими по омертвелым лицам, как медузы, выброшенные прибоем. Обнаружил, что потерял перчатки и расстёгивает задубелыми пальцами пуговицу у подбородка. Остановился.

«Порой воспоминания — это всё, что у нас есть, — ответил он образам, роящимся в сознании. — Самое ценное. Даже если заставляют страдать. Так мы остаёмся людьми»

Мальцев сунул руку в наплечную сумочку. Зубцы «молнии» продрали кожу, которая начала трескаться на морозе, но он обрадовался этой боли.

Я могу вернуть тебе дочь — сокрушительно ворвался в голову новый образ. Дерево — или то, что стояло за ним — знало, что принёс Мальцев.

Только пожелай.

— Нет уж, — сказал Мальцев, доставая из сумочки открытку. ПАПАЧКА С НАСТУПАЕЩЕМ. — Я читал историю про обезьянью лапу.

Он разорвал открытку надвое, содрогаясь от отвращения, будто терзал живое, гнусное существо. Скомкал и швырнул через головы в сторону дерева.

Беззвучный вопль пригвоздил его к земле. Мальцев в муках обхватил голову, которая превратилась в готовый лопнуть котёл. Давешняя мигрень теперь казалась не серьёзней щекотки. Но даже сквозь агонию его кровоточащий мозг распознал в вопле нечто помимо бешенства.

Дереву было больно.

Он огляделся и сквозь застилающее глаза красное марево увидел, как осмысленность робко возвращается на лица горожан, как размягчаются черты и за идиотическим счастьем проступают подлинные чувства: растерянность, паника, страдание. Он поверил, что сможет их разбудить. Правда, поверил.

А потом вопль оборвался и образы померкли. Перед Мальцевым снова простирались ряды одинаковых, как шары для боулинга, оцепенелых лиц.

Отшибая бока о локти статуй из замёрзшей плоти, он ринулся к машине, не дерзая оглянуться на озверевшего зелёного исполина, ощущая, как косматые лапы накрывают его могучей тенью. Из носа летели брызги, замерзали на губе. Сумка зацепилась ремешком за чью-то руку и сорвалась с плеча. Мальцев рванулся за ней и оторопел — рядом стояла Вера Ликсутина в гамашах и белой водолазке. Ткань обтягивала пышную грудь. Бюстгальтера под водолазкой не было. От Веры пахло горько-сладким: корицей и ванилином. А подле неё…

Лада была одета в футболку с Губкой Бобом и трико. На ногах носочки, в волосах резиночки.

Мальцев осел на колени.

— Лада, Ладочка!

Лада смотрела поверх его плеча и мечтательно улыбалась. Что ей виделось? Барби? Игровая приставка? Живой пони?

Мальцев схватил её за плечи. Девочка стояла крепко, как врытый в землю столбик. В отчаянии Мальцев налёг изо всех сил. Мышцу в шее скрутило от боли, но ему было плевать. Он скинул телогрейку, сорвав пуговицы, и обернул ею Ладу. Мороз только того и ждал. Он налетел уже не как боксёр — на Мальцева градом обрушились удары ледяной кувалды. С натужным стоном он поднял девочку и попёр сквозь ряды. Морозные клинки вонзались под челюсть, целя в трепетные лимфатические узлы, которые тщетно пытались схорониться от стужи. Коленные чашечки крошились, как мел. В пояснице хрупнуло, и новая боль, ослепительная, точно сверхновая, затмила даже нестихающую головную.

Мальцев вырвался из толпы и на ходульных подкашивающихся ногах поскакал к машине. Девочка была тяжела, словно мешок кирпичей.

У «Нивы» Мальцев