взялся за ручку. Та казалась скользкой и тёплой, как потная ладонь незнакомца. Дверь открылась с тягучим муторным скрипом. Игорь ступил за порог.

— Вот и я, — произнёс он, желая себя ободрить. — Встречайте наследника. Кто не спрятался, я не виноват.

Вопреки ожиданиям, собственный голос заставил его поёжиться. Здесь, в пустых стенах, слова казались неуместными, жуткими. Будто к Игорю обращался подкравшийся сзади чужак.

Что, если и правда кто-то не успел спрятаться?

Он принялся шарить по стене в поисках выключателя, стараясь не думать, что светильник перегорел… или о чужой руке, которая найдёт его руку во мраке. По-паучьи зашуршали обои под пальцами. Нашли выключатель. Щёлк!

Вспыхнула лишь одна лампочка из трёх. Что ж, и на том спасибо.

Игорь осторожно прикрыл дверь.

***

Ему едва исполнился год, когда молодая семья Светлаковых переехала из Грозного, где ещё не успело завертеться, но стремительно шло к тому, в Воронеж, в бабушкину «двушку». Отец устроился на Юго-Восточную железную дорогу и с первых дней начал откладывать на собственное жильё. Если ты приёмосдатчик, то быстро не скопишь, и потому по выходным отец разгружал фуры. С бабушкой, маминой мамой, Светлаков-старший ладил как кошка с собакой. Или как собака с кошкой. Когда до заветной свободы от соседства с тёщей оставалась получка-другая, грянул дефолт. Сбережения Генка Светлаков хранил исключительно в деревянных. «Доллар, — втолковывал он жене, — это ничем не обеспеченная резаная бумага, фантики. Скоро весь мир перейдёт на расчёты в рублях, а америкосов ждёт крах». Крах наступил, но отнюдь не у америкосов, и нажитое непосильным трудом превратилось в ту самую резаную бумагу, которой глава семьи стращал домочадцев.

Скандалы вышли на новый уровень. Отец рычал на супругу и тёщу, лупил кулаком в стены и сваливал ночевать невесть куда. Мать обзванивала знакомых и морги, а бабушка называла зятя анчуткой и вспоминала, как тот вложился в МММ да всё и профукал. Наутро Светлаков-старший возвращался с букетиком — чисто джентльмен, кабы не запах перегара, — клянчил прощения и получал оное. А потом — всё по новой. Так и пил до самой своей смерти прошлым ноябрём.

Сейчас Игорь топтался в прихожей, словно втиснутый меж двух сблизившихся стен, не решаясь сойти с половичка. Квартира была полна воспоминаний, точно вагон поезда, который привёз его в Воронеж, едрёным запахом скисших носков. И плохие воспоминания, как водится, вытесняли хорошие. Игорь опять подумал: заявиться сюда вечером — дерьмовая идея. Захотелось вернуться в отель.

«Соберись, тряпка», — одёрнул Игорь себя.

Он пересёк крохотную прихожую и очутился перед выбором: слева — кухня, прямо — комнаты. Почти не колеблясь, выбрал кухню. Каждый уголок хранил свою историю, в каждом случилось своё скверное, и по хронологии дурных событий кухня шла первой. Там умерла бабушка. Мама — в спальне, ну а в зале — отец.

Когда Игорь включил свет в комнатке, он почти увидел бабушку у стола, на котором она месила тесто для пельменей, или закатывала соленья в банки, или сочиняла ватрушки. В глазах защипало. Горечь тоски, внезапно-пронзительная, легла на чувство страха и слилась с ним в чистейшее благородное страдание.

Лампа под абажуром уютно теплилась, силясь вернуть в детство. Но магнитики, которые чешуёй облепили потемневшую дверцу холодильника, поблекли. В углах под потолком пыльная паутина отсвечивала сединой. Клеёнчатая скатерть бугрилась ожогами от «бычков»: оставшись один, Светлаков-старший вконец опустился. Не отдавая себе отчёта, Игорь стянул скатерть со стола. Она оказалась на ощупь такой же, как и на вид — замызганной и сальной. Кажется, станешь мыть руки после — не отмоешь. Игорь свернул скатерть и закинул на холодильник. Призрак отца покинул кухню, и осталась только бабушка. Бабушка.

В тот день она вынула из морозилки грудинку для борща и поставила на подоконник оттаивать. Отец пришёл со смены, уснул перед телевизором и потому не услышал, как бабушка упала и ударилась затылком о выложенный плиткой пол. Так, по крайней мере, отец скажет позже, и некому будет опровергнуть его слова. Мама работала, пятиклассник Игорёк в школе корпел над изложением «Руслана и Людмилы»; февральский день, полный снежного хруста, был восхитительно ясен — мороз и солнце.

И этот день оказался скомкан, изломан, наполнен удушливым сумбурным мытарством. Бабушку повезли в больницу, родители поехали следом, а Игоря оставили дома с соседкой тётей Варей, хотя и он хотел со всеми, хотел к бабушке, чтобы первым увидеть, как она откроет глаза и станет понятно: бабушка поправится, пусть и не сразу, но обязательно, и всё станет хорошо, всё станет… как надо. Тётя Варя бестолково хлопотала вокруг школьника, главной проблемой которого пару часов назад были запятые в сложных предложениях. Тётя Варя нравилась Игорьку, она угощала конфетами и порой щекотала, однако в тот раз он выносить её не мог, еле сдерживался, чтобы не заорать. Сдерживался так сильно, что и плакать не получалось. Просто сидел на табуретке у кухонного стола, поджав ноги, с горем, запертым внутри.

Тётя Варя стёрла алое, похожее на закорючку, пятнышко, оставшееся на полу у плиты. Словно след злодеяния, порочную улику. Игорёк — Игорян, как звали его одноклассники, хотя для бабушки он оставался Игорьком — с мýкой наблюдал, как блекнет вода в тазу, где соседка полоскала тряпку. Подтаявшее мясо выказывало из миски розовый лоснящийся бок.

— Ой! — опомнилась тётя Варя. — У меня духовка включена осталась. Счас я, миленький. Подождёшь?

Как будто ему, одиннадцатилетнему, требовалась нянька. Игорян понуро кивнул.

— Не переживай, миленький, поправится баба Шура, — выдохнула соседка и убежала, подобрав юбки. Он ей почти поверил. А потом взгляд упал на мясо. И вспомнилось алое пятно.

Вчера баба Шура задабривала домового блюдцем с кашей к его особому празднику, первому февраля. Просила достатка и лада на целый год: «Кушай кашу, квартиру храни нашу». Игорян, уже считавший бабушкины заговоры причудами, пусть и милыми, улыбался снисходительно, но и неловко — сам когда-то домовичка подкармливал. Было дело. Ребёнок — что взять?

Пятнышко крови — алая закорючка на кафеле — печатью легло на нехитрые старушечьи причуды, зримо и весомо свидетельствуя: не видать семейству ни достатка, ни лада.

— Угощение не понравилось?! — всхлипнул Игорян, не отрывая взор от куска мяса. Слёзы размыли его, превратили в нечто бесформенное и распадающееся; мальчик словно заглянул сквозь мясо как сквозь безобразную линзу, в иную — мёртвую — реальность.

Внезапно оцепенение сгинуло. Игорян сорвался с табуретки, выхватил из выдвижного ящика нож и подступил к окну. Застрявшая в волокнах мяса изогнутая складка нахально улыбалась.

В неё-то он и вонзил лезвие, другой рукой прижал грудинку