К тому же, все действия и распоряжения правительства, государственных должностных лиц и учреждений, полиции, органов земского и городского самоуправления, не составляющие при этом уголовного преступления, принципиально не могли быть обжалованы в судах.

Несмотря на отдельные положительные моменты, и прежде всего, освобождение крепостных и получение ими некоторых гражданских прав, в целом реформы принесли еще больший раскол российского общества – уже не только между классами, но и внутри их. При этом власть стремилась не разрешить стоящие перед Россией проблемы, а сохранить де-факто привилегии части господствующего класса – землевладельцев и подлакировать старые трещины на теле страны. Это лишь усилило противостояние между поместным дворянством и буржуазией, которая так и не получила политической власти, соответствующей ее экономическому значению. Борьба между ними вылилась в идеологическое противостояние между консерваторами и либералами.

Либералы и, казалось бы, противостоящее им революционно-демократическое движение были только двумя течениями, чей спор шел не о цели (буржуазные преобразования), а о методе (эволюция или революция). Если использовать коммунистическую терминологию, то речь идет о противостоянии крупной и мелкой буржуазии. Преференции последней оказались самыми незначительными. Но как первые, так и вторые выражали интересы буржуазии и именно по этой причине для крестьянина оказались чуждыми как интеллигенция в целом, так и ее наиболее радикальная часть, «ходившая в народ» и «звавшая к топору» и благополучно сданная бывшими крепостными в кутузку. Ставка на крестьянскую революцию («мелкобуржуазную стихию», по словам Ленина) провалилась. И звавший Русь к топору Чернышевский, и призывавший сменить топор на метлу Герцен[250] – всего лишь две стороны одной медали. Социалистической фразеологией, которую применяли революционные демократы, они вольно или невольно прикрывали тот факт, что капитализм является необходимым этапам на пути к социализму и потому слом существующей в Российской империи социально-экономической системы являлся объективным результатом их деятельности.

Для тех «друзей народа», которые были слишком наивны, чтобы понимать к чему ведет их работа, встреча с народом иногда была «ушатом холодной воды». Пропаганда социализма встречала полное неприятие в народе, стремившемся к совсем другому: частной собственности на землю. «Всюду они встречали нас подозрительно, – пишет один из «ходивших в народ». – От всех, от кого мы слышали о «передаче земли», мы слышали так же, что этот передел должен свершиться по воле царя… Как-то раз я был в ударе. С картой в руках я развернул перед моей аудиторией картину будущего социалистического строя, долженствующего воцариться у нас после народного восстания, когда сам народ сделается хозяином всех земель, лесов и вод. На самом интересном месте меня вдруг прервал один из моих слушателей торжествующим возгласом: «Вот будет хорошо, как землю-то поделим! Тогда я принайму двух работников, да как заживу-то!» Признаться, в первую минуту этот неожиданный аргумент меня совершенно сбил с толку, и весь мой социалистический пыл разлетелся, словно меня ушатом холодной воды окатили».

Такова была объективная реальность: крестьянство несколько веков мечтало о частном владении землей, и мечты народников об общинном и любом другом социализме были крестьянам чужды. Для многих из крестьян, как показали дальнейшие события, даже крестьянский мир был неприятным ограничителем, который они поскорее сбросили при первой же предоставленной возможности. Стоит отметить, что социализм был в принципе чужд крестьянству, как строй, заменяющий частное землевладение общественным.

Как всегда в таких случаях, революционеры решили, что им попался «не тот народ» и его надо срочно перевоспитать. Новой задачей для народников стала пропаганда революции среди крестьян. Однако и здесь антиправительственные группировки ждала неудача. Крестьяне «революционизироваться» не хотели.

Революционные демократы не понимали ни себя, ни стремлений крестьянства, ни объективных исторических закономерностей. Нет ничего удивительного, что их борьба с системой раз за разом терпела поражение. Это вело к все большей радикализации их движения. Значительная часть «борцов за счастье народное» во второй половине XIX в. стояла на позициях экстремизма и решила перейти к террору для достижения своих целей.

Такие политические вожаки революционного лагеря как М. Бакунин, П. Лавров, П. Ткачев не скрывали, что делают ставку на кровавый бунт. Их кредо было: «Кровь – неизбежный спутник прогресса». Этими людьми владело извращенное желание «весь европейский мир сложить в один костер», устроить «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Страна, при видимом благополучии, стремительно скатывалась к очередному кризису, который еще сложнее было разрешить косметическими методами, столь полюбившимися имперскому правительству. Кровавой иллюстрацией этому стала смерть 1 марта 1881 г. самого инициатора Великих реформ императора Александра II, погибшего в результате теракта,[251] организованного экстремистской группировкой «Народная воля». Гримаса истории заключалась в том, что правительство Александра II находилось в одном шаге от реализации «конституционного проекта» – новой реформы, которая предусматривала частичное ограничение императорской власти в пользу некоего представительного органа. Утверждение реформы планировалось на 4 марта, так что смерть царя оказалась весьма своевременной для всех ее противников – как в правительственном лагере, так и в лагере революционеров, для которых реформа могла означать крест на взлелеянном кровавом бунте. Первых не устраивало перераспределение привилегий между дворянством и буржуазией, вторых – эволюционное развитие страны. Говорить о гражданском мире и гражданском обществе в таких условиях не приходится.

Взошедший на трон Александр III, как и его дед, «подморозил» ситуацию и, разогнав либералов в правительстве и повесив пятерых народовольцев, издал т. н. «Манифест о незыблемости самодержавия», который провозгласил фактический отказ от реформ 60-70-х годов. В таких условиях государство смогло просуществовать еще четверть века, до Первой русской революции 1905 г. Стиль «а ля рюсс», господствовавший в правление Александра III Миротворца во внутренней и внешней политике, искусстве и на придворных балах, оказался такой же лакировкой действительности, как и либеральные реформы его отца. Власть металась от либеральной стенки к стенке реакционной, но – в пределах старого помещичье-дворянского «коридора» возможностей, самоубийственно ограничивая свои исторические перспективы.

* * *

Перефразируя известное высказывание, можно сказать: «Никто не хотел революции. Революция была неизбежна». И основная вина за это лежит на правящей элите, которая, утратив способность к политическому анализу, потеряв веру в Бога, забыв о своем предназначении, не смогла реформировать социально-политическую систему, использовать опыт народного представительства вечевого периода и Земских соборов, отказаться от евроцентрических идеологем, принимающих на русской земле деструктивный характер. Абсолютизм оказался неспособен восстановить социальный мир. Более того, имперская власть объективно делала все для того, чтобы углубить раскол общества, фрагментировать социум. Что это было, глупость или предательство? Быть может, правительство хотело реализовать на русской почве англосаксонский метод «разделяй и властвуй»? В таком случае, надо констатировать, что династия Романовых так и не смогла подняться до концепции народной монархии и, в конце концов, получила «войну всех против всех».