— Да, он дома.

— А, дошло.

— Разумеется, это не обязательно означает, что птичку выпустили из клетки.

— В каком смысле?

— Часто бывает, что это просто переезд. Смена попечителя. Ребенок переезжает от отца к матери. Но он по-прежнему остается ребенком, объектом посторонней заботы. Если вы понимаете, что я имею в виду.

— Думаю, да.

То есть Фаззи отправили обратно в Пакистан. Я могла лишь надеяться, что его не упекли в одну из тамошних тюрем. Но работа, на которую я подписалась в попытке искупить собственные грехи, все никак не начиналась. А значит, все время мира было в моем распоряжении и я могла посвятить его Крису. За неделю до его окончательной выписки из больницы я начала понимать, о чем думала мама, попросив отца отключить кабельное телевидение. Пока врачи собирали Криса по кусочкам, а потом его разбитое тело восстанавливалось, косточка за косточкой, мама убрала из дома все телевизоры. Отказалась от подписки на газеты. Отключила Интернет. Она прочесала комнату Криса, удаляя все свидетельства о последних годах его жизни — военную форму, лэптоп, телефон со списком номеров друзей, с которыми вместе он воевал в Ираке. Мама обзвонила всех его приятелей и выдала строжайшие инструкции, как с ним следует общаться. Она связалась с его новыми друзьями, морскими пехотинцами, и запретила звонить Крису. Мама очистила жизнь сына от всего, что могло напомнить о событиях, направивших его в то злосчастное дерево.

Я понимала ее стремление и поначалу разделяла его. Защитить Криса от воспоминаний. Но я знала, что это ошибка. Рано или поздно Крис начнет вспоминать. И сравнивать все, через что прошел, с тем, кем он собирался стать. Как было с отцом, когда он встретил маму. За день до возвращения Криса я поговорила с мамой. Рассказала про его дневник. Знакомые истории — рейды в жилых кварталах и обстрелы блокпостов, убитые и подорвавшиеся на минах друзья, — такие рассказы обычно остаются за рамками выпусков новостей, об их отдаленных последствиях для солдат и гражданских никто не говорит. Для подобного анализа нет места на телевидении — только байки в эфире, которые якобы призваны прославить военных. Но, рассказав маме о дневнике, я, похоже, лишь укрепила ее решимость.

— Это ненадолго, — убеждала я. — Ты создаешь вокруг него мыльный пузырь. Рано или поздно он узнает правду. Будет гораздо хуже, если узнает не от нас.

— Нет. Я не допущу. Я сумею защитить его. Я должна была это сделать гораздо раньше. Разве ты не видишь, Джо? Он ведь возвращается, его глаза вновь светятся. Несмотря на боль, которую испытывает. Я не позволю угаснуть этому свету. Но это непременно случится, если мальчик вспомнит прошлое.

— Не выйдет, мам. Ты должна понять, ничего не получится.

Но она не слышала меня. Пришлось обращаться к папе.

Он полностью встал на мамину сторону.

— Анжела, мама… она знает, что лучше для Криса. Знает лучше всех нас.

Бабушка Фэйт согласилась со мной. Но делать ничего не стала, молчала, поддерживая маму лишь своим присутствием. Вместе со всеми я праздновала возвращение брата домой, участвовала в устроенной мамой амнезии для Криса. Он знал только, что попал в аварию и потерял память о последних шести годах, от окончания школы до того дня, как очнулся в больнице. Когда Крис задавал вопросы, мама ласково убеждала его не волноваться, говорила, что важные воспоминания вернутся сами собой.

Через год после аварии Крис физически почти восстановился. И сначала мамин план имел успех. Крис был сосредоточен на внутренних ощущениях, на физиотерапии, возвращая тело в былую форму. Но время шло, и плотина, возведенная мамой, начала давать течь. И маме не хватало пальцев, чтобы затыкать дырки.

К примеру, однажды, после поездки куда-то с папой, Крис влетел в комнату со словами:

— Эй! А я и не знал, что мы ведем войну.

— Что? — ахнула мама.

— Я только что слышал по радио.

Папе за это здорово досталось — мама категорически запретила включать радио в машине, набив все ящички любимыми дисками Криса.

В другой раз Шон, приятель Криса, навлек на себя мамин гнев, заговорив о бейсбольном матче, что транслировали по кабельному телевидению. Это разожгло интерес Криса к телевизору, о котором до сих пор просто не было времени вспомнить.

— А почему у нас нет кабельных каналов? — спросил он, вернувшись от приятеля.

— Мы… э-э… просто нет, — пролепетала мама, а мы с папой озабоченно бросились убирать посуду со стола.

— Но почему нет?

— У нас его и раньше не было, — пожала плечами мама. — Когда вы маленькими были.

— Да, но потом-то появилось. Когда Дядю Рона стали показывать.

— Ну да, а потом опять не стало.

— Ага… может, подключить? А то по обычному телевидению не все показывают.

Несколько отчаянных секунд мама подыскивала подходящий ответ.

— Послушай, Крис, я не хотела тебе говорить, не хотела волновать тебя. Но мы несколько стеснены в средствах. И просто не можем себе позволить сейчас кабельное телевидение. Все эти медицинские счета… после аварии… они…

— Прости, мам, — виновато перебил ее Крис. — Я не подумал.

Весь вечер мы с папой не решались посмотреть в глаза Крису.

Маме же все было нипочем. Она лишь еще с большим упорством старалась занять все его время, еще тщательнее ограждала от телевизора и новостей. Не допустить утечки сведений о войне в Ираке — это серьезная задача, особенно на фоне текущих событий: штурм Фаллуджи; скандал с Абу-Грейб; обезглавленные солдаты, повешенные на ограждениях моста; второй, еще более страшный, штурм Фаллуджи. Но маме каким-то образом удавалось скрывать информацию от Криса.

Вместо телевизора мы смотрели кино. Но и здесь мама тщательно проверяла содержание фильмов. Никакого насилия. Без всяких исключений. Помню, поставили «Страсти Христовы». Еще шутили — мы, мол, последние из христиан Америки, собравшиеся посмотреть фильм, которого с нетерпением ждал весь мир, на премьеру которого приезжали целыми автобусами, даже церкви организовывали просмотры.

Мы посмотрели дважды. Я изумилась, как много понимаю по-арамейски. Хотя ничего удивительного: арамейский и арабский очень похожи, так же как и иврит. Арамейский — древний, ныне мертвый, предшественник; арабский — юный потомок, живой и динамичный, со множеством вариантов и диалектов. Я не стала делиться своим открытием с родными, но записала в старенький блокнотик все слова, что смогла узнать, — те, что походили на известные мне арабские.

«Ва» означало «и». «Ла» — «нет». «А боа» — «отец». «Анна» — «я». «Би лайла» — «ночью». «Малика» и «маликин» — «царь» и «цари». «Шахаду» — «свидетели». «Моут» — «смерть». И те слова, что Иисус произнес на кресте, когда вопрошал Отца, отчего тот его оставил: он назвал Бога «Иллахи»[125]— вариант слова «Аллах». Иллахи — я слышала это слово в молитвах и песнях на арабском и урду.