В зале он обнаружил своего сына.

Младший господин Ансэй, единственный ребенок и наследник Цугавы, стоял на коленях у алтаря. Сперва Цугава не понял, чем занят Ансэй, и хотел прикрикнуть на сына, но крик застрял у него в горле. На алтаре горели свечи, пол был застелен циновкой с белой каймой, которая в свою очередь была покрыта белым войлоком, а сам молодой человек обнажился до пояса и держал в руках малый меч.

Сомнений не осталось: Ансэй вознамерился покончить с собой.

Господин Цугава не знал ни одной причины, которая бы могла побудить сына свести счеты с жизнью. Позор? Нет, невозможно. Обида? Оскорбление? Глупость, немыслимая глупость! Единственное, что приходило в голову – это мужское бессилие. Меньше месяца назад в доме Хасимото сыграли свадьбу, взяв за Ансэя девушку из достойного самурайского клана, укрепив тем самым положение обоих семей – и господин Цугава был уверен, что сын разделяет его удовлетворение. Судя по звукам, доносившимся ночами из комнаты молодоженов, с любовными играми дело обстояло удачно, но мало ли? Юности свойствена горячность. Иногда вместо того, чтобы обратиться к лекарю или просто дать телу отдохнуть денек-другой, дурачок хватается за меч, полагая, что жизнь окончена.

Терзаясь догадками, Цугава словно окаменел. И пропустил тот момент, когда Ансэй воткнул клинок себе в живот.

Нет, не воткнул. Полоснул лезвием поперек живота, как если бы его подвела рука. Надрез вышел неглубоким, безопасным для жизни, хотя кровь и пролилась, пятная войлок. Ансэй застонал, отводя меч для нового, возможно, смертельного удара – и Цугава, пробудившись от раздумий, вихрем сорвался с места.

Мешать самураю, вознамерившемуся покончить с собой – дело недостойное. Но об этом глава семьи вспомнит потом – и зальется краской стыда. Сейчас же Цугава без размышлений сбил сына на пол, навалился сверху и попытался отобрать у юноши меч. Это оказалось делом трудным, почти невозможным. Наследник, который ранее не проявлял ни рвения, ни особых талантов в воинских искусствах и верховой езде, превратился в бешеного зверя. Рвался на свободу, любой ценой желая продолжить обряд харакири[29], выкрикивал что-то насчет чести и позора, верности господину и верности семье. Он даже рассек отцу левую руку; к счастью, это было не страшней обычной царапины.

Кто знает, справился бы господин Цугава с обезумевшим сыном или дело кончилось бы гибелью одного из борцов, но в залу, услыхав шум, вбежали слуги. С их помощью удалось скрутить и связать юношу, после чего Ансэя перенесли в отдельные покои. Там он сразу же погрузился в сон, мало чем отличавшийся от сна смертного – и не проснулся, когда ему промывали и перевязывали рану.

Лекаря звать не стали, опасаясь огласки.

Перевязали руку и Цугаве. Впрочем, в отличие от сына, он не заснул до утра. Едва дремота стаей ворон опускалась на поле утомленного разума, Цугава как наяву видел похороны сына – и садился на ложе, тряся головой будто немощный старец. Или того хуже, ему мерещилось, что он не сдержался в схватке, убил сына – и теперь Ансэй живет в теле отца, управляя делами семьи. А может, это сын убил его, чтобы сойти в ад, оставив несчастному родителю свое молодое здоровое тело, как наказание и напоминание…

Встал господин Цугава совершенно разбитым. Как был, в нижнем кимоно, он поспешил в покои сына – и застал Ансэя в тот миг, когда тот с изумлением разглядывал свой перевязанный живот.

«Что это было? – спросил юноша. – Откуда эта рана?!»

Он ничего не помнил. Уверял, что ему снился кошмар. Описать кошмар Ансэй не мог, запомнились лишь смутные обрывки. Скорее чувства, нежели картины: позор, опасность, долг; обязанность покончить с собой. Почему, зачем, по какой причине – нет, не помнил. Узнав, как он боролся с отцом, увидев перебинтованную руку Цугавы, юноша устыдился сверх всякой меры. Пал на колени, бил поклоны. Затеял было старую песню о позоре и долге, сворачивая к необходимости вспороть себе живот, но отец строго-настрого велел ему замолчать и более не возвращаться к рискованной теме.

Безутешному Ансэю было даровано прощение.

Даже теперь господин Цугава не избавился от дурных мыслей. Тщательно допросил молодую невестку о том, что произошло между ней и мужем в злополучную ночь. Невестка клялась, что все было как обычно. Утомившись после любовных игр, целью которых являлось, разумеется, не плотское удовольствие, какое и зверям известно, а высокое желание зачать ребенка на радость свекру, Ансэй с женой заснули в постели. Как муж покинул ложе, когда – сколько господин Цугава ни допытывался, невестка отвечала, что спала и ничего не заметила.

Повода не верить ей у Цугавы не было. В конце концов, мало ли куда муж выходит ночью? Допустим, на двор по нужде, не желая пользоваться ночным горшком. Начни жена всякий раз просыпа́ться да задавать вопросы – муж решит, что она за ним следит и хорошенько поколотит дерзкую.

После долгих размышлений Цугава велел седлать лошадей. Никто в доме не рискнул спросить господина, куда он собрался. Спрашивать и не потребовалось: перед отъездом Цугава собрал в главной зале семью, вассалов и слуг, после чего без обиняков сообщил, что едет в службу Карпа-и-Дракона. Отдав еще кое-какие распоряжения, он покинул усадьбу.

* * *

Я повернулся к Цугаве:

– Дозволено ли мне будет задать вопрос?

– И не один, – ответ подразумевал улыбку, но он не улыбался. – Перед вашим приходом я дал обещание господину Сэки, что отвечу на все ваши вопросы. Сегодня и впредь. Нет, не так: если я не буду знать ответа или не захочу отвечать по личным причинам, я открыто заявлю вам об этом. Если вы будете настаивать, я изучу мотивы, движущие вами, и отвечу, если сочту их вескими. Что же касается членов моей семьи, вассалов и слуг…

Он рубанул ладонью воздух:

– Им я приказал отвечать, даже если они сочтут ваши вопросы неуместными или оскорбительными. Я пришел сюда за помощью, Рэйден-сан. Не вы нуждаетесь во мне, а я в вас. Значит, я должен сделать все, что в моих силах.

Сильный человек, отметил я. Суровый. Не разменивается на мелочи. Встать у такого на пути – себе дороже.

– Тогда скажите, Цугава-сан, зачем вы явились в нашу службу? Хотели сделать заявление? Но я не вижу в случившемся ни малейших признаков фуккацу. Вам следовало бы поехать в какой-нибудь храм, чьи монахи славятся благочестием, и просить их молиться за вашего сына.

Я потупил взор:

– Прошу прощения, но все, что вы рассказали… Это больше похоже на душевную болезнь.

– Он наблюдателен, – произнес Цугава, обращаясь к господину Сэки. – Сперва я решил, что ваш дознаватель слишком молод. Мой сын старше его на два-три года. Теперь я вижу, что молодость бывает разной. Да, Рэйден-сан, вы правы. Я намеренно умолчал о признаках фуккацу. Я проверял вас, это мне следует просить прощения. Помните, я говорил вам, как боролся с сыном, отбирая меч?