— Надо девку врачу показать, — беспокоилась бабушка. — Ты вот у меня никогда так не делала.

Тогда Вера махнула рукой — когда-нибудь и это пройдёт. Но на турбазе собачка расшалилась не на шутку.

— Фу! Лара, сидеть! — командовала Евгения, и Вера злилась на неё сильнее, чем на дочку. И на Юльку заодно — понятно, что Веру взяли с собой не только ради лопоухого Володи, но в первую очередь — нянькой для девочек.

Супермен с Володей жарили шашлыки — точнее, их жарил Володя, а Супермен за неимением другой пищи поедал глазами Юльку. Да что там Супермен! Даже комары вились вокруг Юльки с почтением — не столько укусить, сколько прожужжать восхищённый комплимент. Вера смотрела в окно деревянного домика, слушала, как заливается лаем дочь, и думала: надо было поехать с Сарматовым в Тюмень. Намечалась деловая поездка на два дня — Сарматов должен был оценить коллекцию марок, оставшуюся после какого-то старика. К несчастью, Вера слишком хорошо представляла себе, на что будет похожа эта поездка — за последние полгода она уже несколько раз делила с Сарматовым хлеб путешествующего антикварщика. Не сказать, чтобы там было скучно — странствия всегда развлекают, — но в дороге обострялись все и без того острые моменты. Дома она отвлекалась — на девочек, работу, Юльку, маму, в дороге у неё оставался один только Сарматов.

Вера крикнула:

— Прекращаем собачьи бои! У меня и так голова болит.

Голова не болела, но надо же было усмирить девчонок. Надавить на чувство жалости — как на педаль пианино.

Евгения, конечно же, отозвалась первой.

— Всё, Лара, собачка ложится спать.

— Гав-гав, — Лара послушно повалилась на пол, похожая не столько на собаку, сколько на упитанного поросёнка. Евгения рассмеялась. Передние зубки у неё были «на вырост» — слишком крупные и широкие для детского рта. Юлькина дочь всё ещё была некрасивой: правильные черты детского личика редко делают его миловидным, зато обещают будущий расцвет.

Вера изнывала от скуки. Зря она взяла отгул, лучше бы провела это время на работе. От запаха шашлыка щипало в горле, Супермен доставал из спортивной сумки с надписью FILA бутылки и одобрительно оглядывал каждую.

Начало романа Юльки и Супермена Вера как-то упустила из виду — её тогда интересовал только Сарматов. Новый редактор Юлькиного журнала был, несомненно, красив, но, по мнению Веры, красота эта обладала явным привкусом пластика — как та золочёная псевдоитальянская мебель, которую вдруг полюбил весь город. К Вере Супермен отнёсся насторожённо, — возможно, он был первым и единственным в её жизни человеком, который сразу понял, что́ она чувствует на самом деле.

Копипаста сидела на срубленном пеньке, удобно вытянув свои длинные ноги — их не портили даже кеды.

— Шашлык готов! — крикнул Володя. Стенина с неохотой отметила, что голос у него был приятным, хотя бы в этом природа не подвела. Тембр, как у Геры… был у Геры.

Она не переставала вспоминать Лариного папу, несмотря на Сарматова, и даже — смотря на него. Точно так же Юлька, как бы ни изображала, что счастлива с Суперменом, не могла забыть Джона — по лицу её то и дело пробегала тень. Даже сейчас, когда кругом царила красота во всех видах, от пейзажа до мужчины.

Вера взяла у Володи шампур — куски мяса были розовыми и золотистыми, сочными и благоуханными. В кустах взволнованно запела птица, как будто просила оставить ей кусочек. Евгения от шашлыка отказалась, ей дали корейскую морковку в пластиковой чашке (Юлька вздрогнула при слове «корейская»), а Лара доедала уже вторую порцию, смачно утираясь рукавом куртки. Интересно, что сейчас делает Сарматов? Сидит над альбомами тюменского старика, бережно переворачивая папиросные страницы? Или осматривает дом — Вера называла это занятие «обыском», хотя Сарматов был очень аккуратен и после его вторжения не оставалось никаких следов. Даже хозяева не заметили бы — впрочем, хозяева квартир, где рыскал антикварщик, чаще всего были мертвы и не замечали уже вообще ничего.

В последнее время Вера начала размышлять о том, что Сарматов, скорее всего, не случайно влез тогда в ночной музей. Она не решалась спросить напрямую, как далеко простирается его любовь к ценным предметам — и включает ли она в себя возможность воровства? Не решалась, но думала об этом всё упорнее — и, как часто бывает в таких случаях, в конце концов сама ответила за Сарматова: «включает». Если обстоятельства позволят, а предмет будет желанным — украдёт.

Сарматов был по-настоящему страстным коллекционером, — именно коллекционером, собирателем, а не временным хранителем сокровищ, на чём он так настаивал. Вера давно поняла, что продаёт он очень немногое, и только в тех случаях, когда предлагают баснословные деньги. В пристрастиях Сарматова не было системы и цели — он собирал всё подряд. Однажды Вера обнаружила в квартире на Воеводина небольшое собрание ветхого дамского белья. Каким-то чудом не истлели эти древние кружева, и шелк всё ещё сиял прощальным, грустным блеском. Неглиже (в детстве, услышав это слово, Вера подумала, что оно пишется как «негляже» — от глагола «не глядеть») из персикового шёлка, панталоны с оборками, кружевные то ли носочки, то ли тапочки… Гвоздь коллекции — пышный чепец, походивший на дамскую шапочку для душа семидесятых годов. У старшей Стениной была почти такая же, но из резины.

Сарматов собирал старинные открытки — там были виды городов и дамские головки, ангелочки и смешная дореволюционная порнография (у всех барышень — испуганный томный вид). Коллекционировал украшения, по-настоящему хорошо разбирался в камнях, любил фарфор, с уважением относился к мебели, понимал в старинном оружии. Единственное, в чём он оказался слаб — и признавал это, — живопись. Вера несколько раз ловила его на очевидных ошибках — он путал Брака с Хуаном Грисом, а Ларионова с Явленским[38].

— Бросай свой музей, — предложил Сарматов накануне этой дурацкой поездки на турбазу, — возьму тебя к себе консультантом.

Вот ещё почему Вера так злилась сегодня — дело было не только в красивой Юльке, дурных играх девочек и жутком Володе, ещё не предъявившем обществу свой главный дефект (о чём позднее). Дело было прежде всего в том, что Вера уже знала — она согласится на предложение Сарматова и совместная работа свяжет их так крепко, как не сможет связать даже брак. Сарматов был влюблён в свои коллекции, одержим собирательством, как древние первобытные женщины, а к ней не испытывал даже минимальной страсти. То, что у них было, повторилось ещё несколько раз, и каждый был хуже прежнего. Сарматов ничуть не интересовался Верой, а как будто выполнял обязательство, наложенное неким договором.

Но Вера-то помнила, как это бывает, когда сходят с ума не по чужому истлевшему белью, а по ней, живой и тёплой женщине. Она помнила, как Гера стаскивал с неё колготки вместе с трусами, как трясся от возмущения и ужаса чужой фотографический портрет на полочке — и падал им на головы… Гера пытался слушать её, но не слышал — речь была для него в такие минуты как музыка, он кивал невпопад, и Вера сердилась, дура! Ей тогда казалось, что она говорит исключительно важные вещи, но не было ничего важнее для неё и для него, чем не слышать и не думать, а только видеть и чувствовать…