Пусть Рома знает наших.

Журналистка оказалась бойкой, улыбчивой, с длинными руками иочень длинным носом.

С проблемой лишнего веса она если и боролась, то безуспешно.Волосы были покрашены в белый цвет, вероятно, потому, что белый, говорят,освежает. Ей было давно около сорока. Она пришла в короткой юбке.

Большую часть вопросов она задавала Роме.

Мне хотелось пнуть ее под столом ногой. Рома улыбался ипоглядывал на часы.

— А вы не боитесь своей жены? — спросилажурналистка Рому. — С ее боевыми девушками? С ее боевым характером?

— Боюсь. Но вы скажите, как мне лучше ответить, чтобыэто было интересно вашим читательницам?

Она пошевелила ногами, как мне показалось, для того, чтобыюбка слегка приподнялась.

— Читателям будет приятно прочитать о том, как вы еелюбите, и о том, что дома она совсем другая — хорошая хозяйка, добрая мать илюбящая жена.

Рома отвратительно усмехнулся.

— Это как раз ее портрет. Я бы не смог сказать лучше.

Я глупо улыбалась. Попросила официанта принести мне вина.

Журналистка уехала, оставив на столе перед каждым из нас повизитной карточке.

Позвонила Катя. Попросила меня связаться с адвокатом Антона.

— Я не понимаю его намеков, Никит. Может, он денег ещехочет? Почему тогда сразу не сказать об этом?

— Я позвоню ему, Кать, не волнуйся. — Я думала отом, как выгляжу со стороны. Со стороны Ромы: такая милая заботливая подруга.Отлично. — Я все узнаю, и все, что возможно, сделаю. Все будет хорошо, яуверена.

Рома не спросил, в чем дело. Я рассказала сама.

Рома скептически пожал плечами. Как будто кто-то из моихдрузей объелся черносливом.

Я постаралась не обращать на это внимания. Роме всегда ненравилась моя компания. Ну и ладно.

Главное — вот он, Рома. Мой муж. Насмешливые голубые глаза,вечная полуулыбка. Тщательно подобранный галстук и безукоризненно выглаженнаярубашка. Ленивая развязность маменькиного сынка и продуманное равнодушиеуверенного в себе мужчины.

Даже трудно представить, что когда-то он целую ночь простоялпод моими окнами.

Официантка забрала тарелки и поставила перед Ромой белуючашку с дымящимся капучино.

Я обратила внимание на ключи, которые Рома по привычкебросил на стол.

— У тебя новая машина? — спросила я так, словно небыло ничего страшного в том, что у моего мужа новая машина, а я не узнала обэтом первая.

— Да, — Рома довольно улыбнулся, — Maserati.

Я почувствовала себя девушкой, за столик к которой подселмиллионер. Чужой и красивый.

Надо что-то делать. Что-то такое, чтобы он понял: он никакойне миллионер, а я не девушка.

Он — Рома, а я его жена. Его обожаемая жена.

Которая может делать что хочет. Например, сказать:«Мазерати?» Отлично, только ездить на ней буду я. Хорошо, Ром?"

— Кстати, я повысил тебе лимит на карточке.

Рома сообщил мне об этом небрежно, попробовав капучино.

«Рисуется, — подумала я, — разбогател наконец-то,а теперь рисуется».

— Не бросай меня, Ром, — попросила я жалобно.

— Тебе Артем звонил сегодня?

— Дай мне еще один шанс.

Рома не отрывал взгляд от своего кофе.

— Я не могу, — сказал он, словно чего-тоиспугавшись.

— Почему?

— Я устал, Оля. — Он смотрел в чашку такпристально, словно собирался погадать на кофейной гуще. — Это копилосьмного лет. Ты думаешь, я был идиот? Все эти твои поездки в Париж непонятно скем, ночевки у подружек. Ты сама все убила. Все, что я к тебе испытывал.

В его голосе не было боли. Не было обиды. Претензий. Не былоничего, что предполагало бы мой ответ. Мои оправдания.

Только равнодушие.

Может, и убила. Но, полюбив меня однажды, почему бы ему неполюбить меня опять?

Я улыбнулась. Той улыбкой, которой улыбается женщина, снимаябелье.

Можно воспользоваться старым проверенным способом —соблазнить его и забеременеть.

— Может, прощальный секс? — прошептала я ему вухо. — С сексом-то у нас всегда все было нормально.

Я чуть-чуть дотронулась губами до его уха.

Рома отвернул голову:

— Прекрати.

Я разошлась. Я чувствовала себя воплощением сексуальности иженственности.

— Ты помнишь, как нам было хорошо? — спрашивала яв лучших традициях американской киноиндустрии.

— Никита, я не хочу тебя.

Я никогда не слышала этих слов, обращенных ко мне. Поэтомудо меня даже не сразу дошел их смысл. Я продолжала улыбаться.

Поэтому Рома решил объяснить мне все подробно.

— Мне даже неприятно думать о том, что ты можешьобнимать меня. Извини.

Он пожал плечами так, словно я спросила: «Который час?», а унего не оказалось часов. Или я спросила его, какая погода. Или класть ли всалат «Оливье» репчатый лук.

Я не смотрела ему вслед, когда он уходил.

Я никому не звонила. Никто не звонил мне.

Я боялась выйти из этой пиццерии. Как будто она была темРубиконом, за которым будут сожжены мосты. Но мне не хотелось его переходить.

Я выпила одна бутылку мартини. Со льдом.

Я чувствовала себя такой несчастной, что мне это даженравилось.

Я с удовольствием вспоминала моменты нашей семейной жизни,когда Рома бывал обманут мною и унижен. Его сегодняшние слова — это простожалкая месть.

Я не включила габариты, и меня остановил гаишник.

Я дышала на их пластмаски. Он хотел $500.

Я горько плакала. Я рассказывала ему о том, что меня бросилмуж.

Мне было невероятно жалко себя, свою жизнь и $500. Игаишника. Потому что его тоже бросила жена. Он отпустил меня за двести. Яосталась собой довольна.

Его звали сержант Хохлов.

* * *

Это было первое, что вспомнила, проснувшись.

Потом я вспомнила все остальное.

Наверное, я бы часто поступала по-другому, если бы менявовремя предупредили, что жизнь похожа на минное поле: когда-нибудь обязательнорванет. Главное, как можно дольше продержаться. И научиться получать при этомудовольствие.

Хотя, наверное, хорошо, что не предупредили.