– Так то не голос Думы, а совет боярина Морозова! – закричал Василий Косой.

– Ты, Васька, говори, да не завирайся, – прицыкнул на него отец. – Василию Коломна именем моим и Думы наделена.

– Великий князь, – снова заговорил Шемяка, – изгони Василия из Коломны, мы те совет добрый подаем.

– Совет? – прищурился Юрий Дмитриевич. – А то забыли, что Василий – брат ваш двоюродный, а мне племянник родной, сын моего родного брата, великого князя московского Василия Дмитриевича. – И посмотрел на сыновей строго.

Тут Василий Косой заорал:

– Пошли дружину на Коломну!

– Уймитесь, – постучал Юрий Дмитриевич ладонью по столешнице. – Быть Василию князем коломенским.

– Коли так, – не унялся Косой, – мы его сами поучим. И советнику твоему Морозову место укажем!

Юрий вскочил, оттолкнул ногой стул, крикнул с сердцем:

– Подите прочь, княжата!

* * *

Той ночью прогнал Юрий сыновей, в опочивальню вернулся. Но сна не было.

Ворочался Юрий с бока на бок, вздыхал. И вспомнилось ему, как приезжал митрополит Фотий в Галич, как умер брат Василий Дмитриевич.

Тогда владыка посетил Галич с одной мыслью, уломать князя Юрия, чтоб согласился принять духовную брата на великое княжение племянника Василия.

Не дал Юрий добро на духовную брата, но владыку встречали со всем почетом. Все духовенство галичское, бояре и люди именитые. А он, князь с сыновьями, далеко за город выехали, к берегу озера.

Но Фотий такого внимания будто не заметил, Шемяку и Косого лишь благословил и к руке допустил. По всему, разглядел владыка, что из себя Шемяка и Косой представляют. Вишь, чего они ноне замысливают, Василия из Коломны изгнать, и если жизни не лишить, то по миру пустить. Нет, уж лучше Василия на великое княжение воротить, чем Косой или Шемяка сядут на московский стол…

А братья из дворцовой трапезной на Красное крыльцо выбрались. Поежились от дождя, долго молчали. Колючие крупинки секли в лицо, стекали по бороде.

Шемяка воротник кафтана поднял, от ветра повернулся, спросил:

– Что делать будем, Василий, отца не уломали. Упрям старик.

Косой выбил нос, прохрипел:

– Че делать, че делать, Морозова порешим.

Сказал и самому страшно стало. Но тут же решительно заявил:

– Уберем боярина, освободим отца, князя Юрия, от такого советника.

– Да как его порешить, коли у его ворот караульные, – засомневался Шемяка.

– Аль нам караульные помеха? Уберем.

Спустились с крыльца и, минуя Чудов монастырь, выбрались на потонувшую во мгле Торговую площадь.

Постояли, и не говоря ни слова, направились к подворью боярина Морозова.

* * *

Поутру по Москве только и разговоров, лихие люди Морозова жизни порешили. Попервах караульного, а потом и боярина.

– Какие там люди лихие, дело рук самих дворовых, – говорили другие.

Князь Юрий Дмитриевич догадывался, ежели не сыновья его Шемяка и Косой, так подосланные ими убили боярина.

Велел князь позвать Косого и Шемяку, допрос им учинить, послал за ними боярина Старкова, но ответ еще больше убедил Юрия Дмитриевича, убийство Морозова – дело рук сыновей его.

Однако о догадке своей никому не сказал, в себе держал. Мыслимо ли, сыновья великого князя боярина убили, ровно тати.

* * *

Как-то после яблочного Спаса, какой на начало августа-густоеда выпадает, довелось оружничему побывать в крестьянской избе. Лежал Гавря на широкой лавке под божницей. Видел, как свесившиеся с полатей две пары детских глаз уставились на него. Вот хозяйка вышла, потом вернулась, зажгла плошку, снова вышла. Оружничий догадался, у крестьянки корова должна отелиться, потому она часто ходит в сарай, а детишки ждут, когда их порадует мать.

И она пришла, неся на руках новорожденного теленка. Опустила его в избе на пол.

С полатей скатились мальчик и девочка, остановились у теленка. А тот стоял, робко покачиваясь на раскоряченных ножках, и тыкался в ребячьи ладошки. Хозяйка поднесла теленку корчагу молока, и тот принялся неумело пить.

Гавре вспомнилось далекое детство, когда он жил в деревне и была жива мать. Она вот так же после отела вносила теленка в избу, и он, Гавря, гладил его еще влажную шейку.

Оружничий радовался не меньше этих детей. Теперь у них будет молоко и голод обойдет их стороной. Голод, какой часто был спутником его в детстве.

Покидал Гавря избу, дети еще спали на полатях, а телок тихо мычал, откликаясь на материнский зов из сарая.

* * *

По свободе Гавря делал люльку. Давно подумал выточить ее легкой, чтоб качать в ней новорожденного. Уже сделал спинки и ножки, а потом поуменьшилось желание, нет прибавления в семействе оружничего. И вида не подавала Алена.

Уйдет Гавря под навес, топор возьмет, да и задумается. Для кого стараться? Спросить бы у Алены, да как к ней подступиться, когда не лежит душа к ней.

Но в тот день, когда вернулся оружничий в Тверь, Алена сама подошла к нему. Обняла, шепнула, зардевшись:

– Непраздная я, Гавря, дите жду.

Задохнулся Гавря от счастья. Подхватил жену, выкрикнул радостно:

– Алена, Аленушка, ужли?

И оттаяло сердце оружничего. Теперь иными глазами смотрел он на мир и подчас иное слышалось ему в голосах людей…

Близилась зима, Гавря ждал ее, ждал возвращения князя и дворецкого. Пришли ветры с первыми морозами. Иногда выпадет небольшой снежок, а днем оттает. Осыпалась лиственница, заалела рябина. Покачивались зеленые ели и гнулись шапки высоких сосен.

А на Покрова выпал большой снег, завалил Тверь, дома и дороги. Девки напевали:

Покрова, Покрова,

Укрой землю снежком,

А меня женишком…

Тверичи переставили телеги на санный полоз, прокладывали дороги. Из деревень повезли на тверской торг мороженые туши и битую птицу. Загудел зимний торг.

Зима на вторую половину перевалила, когда Тверь ожидала возвращения из Вильно великого князя тверского Бориса Александровича…

Собираясь в Литву, тверской князь знал, что Юрий изгнал из Москвы Василия и сам сел на великое московское княжение. А вот о смерти боярина Морозова Борису поведал оружничий.

Для тверского князя это было удивительным. Неужели у Морозова отыскались в Москве недруги? А дворецкому напомнил:

– Как-то сказывал я тебе, боярин Семен, предвижу долгую борьбу за московский стол. А теперь могу добавить, и кровавую. Еще чую, в усобицу эту втянутся Шемяка и Косой.