– Позвал я вас, други мои, чтоб услышать совет добрый. Не один год терзают распри княжество Московское. Посчитай, с кончины великого князя Василия Дмитриевича. Звенигородо-галичский князь Юрий Дмитриевич изгнал Василия с великого княжения, ан ненадолго. Ноне в том признался и вернул стол племяннику. И думаю я, не пойдут ли на Москву галичские княжата? Как тверскому княжеству поступать, с кем быть, с Москвой ли, с Галичем и Звенигородом?

Замолчал, ждал ответа. Первым голос подал дворецкий:

– Твери с Москвой быть. Тверскому княжеству и Московскому суждено с давних пор собирателями земли русской быть.

Холмский боярина Семена поддержал.

– Хоть дружины княжат галичских с можайцами объединятся и на Москву пойдут, нам князю Василию помогать.

– В словах ваших истину слышу. Прошлой зимой я ее в словах смерда уловил. А что скажешь ты, владыка?..

Вассиан глянул на князя Бориса, потом на бояр.

– Справедливы слова ваши, бояре. Много лет назад первосвятитель Фотий немало сил отдал, чтоб Василий согласно духовной отца своего на великом столе сидел. Однако звенигородский князь Юрий происки не прекращал. Жизнь его теперь убедила. И нам бы, великий князь тверской, с Москвой сообща смуту унять. Вся земля русская от тебя, князь Борис, и от Василия этого ждет. Утихомирьтесь, преломите гордыню свою, князья, о братней любви забыли. Вспомните, какого вы рода.

Опустил голову Борис, зажал в кулаке бороду. Не раз эту мысль подавали и Холмский, и дворецкий. Да разве только они. Ан, раздумья о княжестве Тверском все пересиливали. Больно и ноне слышать эти слова.

Поднял глаза, тяжко посмотрел на бояр, перевел очи на епископа. Сказал глухо:

– Иного ответа не ждал я ни от тя, Семен, ни от тя, Михайло. Сколь раз говаривали вы, да я был глух к ним. А ноне и ты, владыка, укорил меня. Справедливо попенял. Истина в словах ваших, други мои. Теперь послушаем, что Дума боярская сказывать станет.

На следующий день созвал великий князь тверской Думу. Съехались бояре, расселись в гриднице, как кому по родовитости определено. Епископ Вассиан не задержался, чуть раньше князя свое кресло занял.

Окинул Борис гридницу взглядом, прошелся очами по шапкам боярским высоким, по лицам их бородатым, на кафтаны их длиннополые поглядел. Положили бояре руки на посохи, головы к князю поворотили. А он откашлялся, сказал:

– Бояре думные, слово разумное хочу услышать я от вас. Тверь и Москва ноне два великих города на Руси, но кому из них выше быть, не о том речь поведем, а как раздоры московские принимать…

До глубокой ночи вели тверские бояре речи. Многие с великим князем в согласии. Поддержали воеводу Михайлу, о кознях галичских княжат говорили, а к концу Думы к одному сошлись, быть Твери с Москвой заедино.

Покинули просторную гридницу бояре, а князь все сидел и сидел. Отроки поставили свечи в кованые светильники, зажгли, и гридница наполнилась светом и запахом воска.

Потупив очи, Борис думал: вот и бояре к одному склонились, у Твери и Москвы общее предначертание. А у княгини Анастасии иное соображение. Она его вчерашним вечером выказала. И суть ее убеждения в том, что не быть Твери ниже Москвы.

И тверской князь согласен с княгиней. Но и боярам думным как возразить? Они по-своему правы. Сколько можно противостоять княжествам, Русь губить. А она, беда единая, вокруг земель наших пляшет. То в образе Орды, то в личинах Литвы и Польши.

Орда на Русь надвигается ханом Ахматом, набегами казанцев, а ляхи города русские захватили и утверждают, мы – славяне западные, а Русь – восточные. И Литва в Смоленске и Витебске сидит, да не только земли наши западные держит, но еще к вере православной подбирается, католичество насадить вознамерились, унию. Эвон, как Витовт в княжествах русских, какие Литва захватила, православных к католичеству гнул.

Подозвал отрока, менявшего свечи:

– Оружничего покличь.

Вскоре Гавря уже стоял перед князем.

– Собирайся, Гавря, в Москву к князю великому московскому посылаю тя с письмом, грамотой. Только ему в руки передашь…

Пришел оружничий домой, Алена навстречу. Ходила она аккуратно, будто и не на восьмом месяце. У Гаври к ней ноне иные чувства, чем прежде. Об Алене все думы. Боярин Семен в шутку говаривал:

– Родит, Гавря, она те дитя, веревки вить из тебя будет.

Оружничий отговаривался:

– Было бы все, боярин, по-доброму.

Увидел он Алену на пороге, сказал:

– В Москву князь Борис посылает, Алена. Как-то обойдешься ты без меня?

Утром, едва край солнца показался, дворовый коня из стойла вывел, оседлал. Оружничий вышел, коня принял. Сытый, застоявшийся, он не стоял на месте, перебирал ногами. Мужик стремя придержал. Гавря в седло сел, огляделся. И уже за ворота выезжая, подумал, в неделю бы управиться.

Первые версты на рысях ехал, мысли об Алене не покидали, даже удивительно ему, как это враз случилось, что вытеснила она Нюшку из его головы.

Дорога пустынная, колея не избитая, из деревень на торг тверской обозы редкие. Бежит конь, не засекается.

И снова об Алене подумал, вернется он из Москвы, на богомолье с Аленой отправятся, в монастырь дальний. Чтоб родила она удачно мальчишку.

Мысленно Гавря уже и имя ему дал, Борисом нарек. В честь князя тверского, пусть носит это имя…

На вторые сутки выехал оружничий на пригорок, сосны вдоль дороги, вдалеке озеро открылось. И чем-то знакомым Гавре все здесь показалось. Остановил коня, осмотрелся. Узнал, где-то здесь поблизости деревня их стояла…

На память всплыло далекое детство. Вон в те края рыбачить ходил. А там, где поле кустарниками и деревцами поросло, они с дедом, соседом, рожь сеяли…

Сколь тому годков минуло? Посчитал Гавря, не менее двадцати…

И так у него защемило на сердце, хоть волком вой. Тронул коня, поскакал, не оглядываясь.

Из Торжка в Тверь ехал князь Борис. Чуть отстав, один за другим, тянулись десятка два гридней. Тверской князь, в кои разы проезжал этими краями, не переставал любоваться их красотой, зеленью лесов, светлыми водами рек и озер. А сойдя с коня и чуть податься в сторону, окажешься в чащобе кустарников.

Места здесь грибные и ягодные, леса звонкие. Только небо рассветет, как все наполнится птичьим гомоном. С детских лет Борис разбирался в птичьих голосах, знал, где какая свою трель заводит.

Дорогой встречались деревни однодворки, двудворки и совсем редко в три двора.

Июль на исходе и хлеба золотом отливают, вот-вот смерды за серпы возьмутся.

– Экая благость, – подумал Борис, – дар, данный человеку Богом.

В такую пору на душе у князя становится легко и радостно. Даже сейчас, минуя хлебные поляны, он зримо представляет склонившихся баб, слышит певучее вжиканье серпов и запах сжатого колоса.