– Настя, Настенушка, как мыслишь, от чистого ли сердца слова Василия?

Приподнялась княгиня на локте. Борис бороду задрал, в потолок уставился, ждет ответа.

– Как отвечать те, князь разлюбезный, может, от чистого сердца слова его, а может, хитростью диктованы. Словесами обмануть тя вознамерился. Ты, Бориска, веры ему не слишком давай, обманет, изничтожит.

И жмется к мужу, дышит горячо. От княгини, ровно от печи, жар.

– Люблю тя, князь мой сердечный. Видать, судьба моя такая. Сколь сказывала, хочу зрить тя великим князем над всей землей русской.

Борис чувствует жар ее тела, горячее дыхание. Навалилась Настена на него грудью, шепчет:

– Князю звенигородскому не верь и сыновьям его. Подлы они, у них мысли Василия изничтожить и тебя.

Вздрогнул Борис, а Настена еще больше к нему льнет. Обнял князь жену, промолвил:

– Настена, Настенушка, дак ведь князь я и о Твери мысли мои.

Поцеловал, шепнул:

– Погоди, отстроимся, поеду с Василием мириться. Народ-то у нас добрый, с добром к нему надобно. А Шемяку с Косым, правду сказываешь, подпускать к себе не след. Чую, коварством они полны. А ведь помню я слова Господа нашего: как хорошо в мире жить, братья мои. Кто же не дает нам этого, отчего вражду друг к другу нагнетаем?

Настена ладошкой рот ему прикрыла, зашептала:

– Помолчи, княже мой любезный, забудь о том. Лучше вспомни, ведь жена я те ноне…

* * *

Зима пришла с морозами, снегами. Зима сковала Волхов, и корабли, вытащенные на сушу, стояли по берегам реки на катках, дожидаясь тепла.

Тверского оружничего зима застала в Новгороде Великом. Утомленный дневными шастаниями по городу, Гавря лежал на широкой лавке, накрепко сколоченной бог весть когда. Укрытый овчинным тулупом, Гавря согрелся, вставать не хотелось, да и сумерки уже надвигались на город.

Со дня на день ждал Гавря ответа именитых людей, однако посадник Борецкий не торопился.

К вечеру затихал зимний новгородский торг. Заходящее солнце косыми лучами скользило по маковкам и остроконечным шпилям церквей, долго отражаясь на храме Святой Софии, играло в оконцах боярских теремов и хором. Закрывали мастеровые кузницы, замолкал стук молотов. Купцы иноземные замыкали лавки, навешивая пудовые замки. Появились сторожа с собаками. У иноземных гостей было что сторожить: в лавках полно дорогих тканей, ковров персидских, оружья лучших бронников.

Мясники снимали с крючьев замороженные туши, свиные окорока, битую птицу, отвозили в клети-хранилища.

Едва спускалась ночь, как прекращали звонить по многочисленным монастырям и церквям города и ополья.

Надоело оружничему выжидание, хотел было напомнить о себе посаднику, как тот и сам позвал Гаврю.

Принял он оружничего в посадской избе, что в Детинце, сидя за большим столом, сколоченном из дуба.

Рыжий конопатый Исаак Борецкий смотрел на посланца тверского князя маленькими поросячьими глазками и от того сам он был похож на борова.

Едва Гавря порог переступил, как посадник заявил:

– Ответ наш тверскому князю таков: Новгород – город вольный и ни к какому князю не тяготеет, ни к Твери, ни к Москве, ни к Литве. Со всеми городами Новгород торг ведет. Коли же недруги угрожать будут, тогда вече и назовет князя, какому оборонять город поручат. О том и грамота наша князю тверскому…

Еще неделя минула, пробились дороги по болотистым лесам, накатали новгородцы санный путь, и оружничий тверского князя покинул город. Пока опольем ехал, все оглядывался, стенами и башнями каменными любовался. О судьбе люда новгородского думал, о вече, где споры криками и кулаками решают.

Во второй раз приезжает Гавря в Новгород и диву дается красоте его храма Святой Софии, монастырям укрепленным, хоромам и теремам, торгу богатому.

Долго, пока не скрылся город за поворотом леса, не сводил оружничий с Новгорода очей…

В ту зиму на западном порубежье многие деревни от набегов литовских в новые места отправились, обживались, а иные, ослушавшись князя Бориса, с мест насиженных не тронулись, рассудив, будь как будет.

Так и встретила тверская земля год шесть тысяч четыреста пятьдесят третий.

Снег оседал медленно, и из-под сугробов долго не вытекали ручьи. Ночами подмораживало, и снег покрывался хрустящим настом. Звонкими становились леса, наполнялись птичьим гомоном.

С дальнего полюдья возвращался дворецкий тверского князя Семен. Далеко ушел груженый поезд с данью, а Семен ехал налегке, в санках. Кони бежали резво, и боярин, кутая ноги в медвежий полог, думал. О разном его мысли. О доме, жене Антониде, о дани, какую удалось собрать в этой поездке.

Но такие мысли были вчера и позавчера, а сегодня его иное беспокоит, услышанное от кашинского князя Андрея. Накануне Сретения Господня, великого праздника, из Галича на Москву выступил князь Юрий с сыновьями.

Не успела весна и голос подать в полной мере, как забряцали дружины оружием.

Еще было известно дворецкому, что из Москвы отъехали к галичанам кое-кто из московских бояр, какие руку Юрия держали.

Господи, думает боярин Семен, сколь лет не поделят власть московские Рюриковичи.

И вспомнился дворецкому разговор его с оружничим Гаврей после возвращения того из Новгорода.

Говорил он Гавре, что ежели не уймутся московские князья и княжата, то быть распрям на Руси еще многие годы.

Так и случилось.

Беспокойно на душе у боярина. Упаси Бог, сойдутся дружины на ратном поле и зазвучат сабли, запоют стрелы. Схлестнутся в битве русские полки. Тогда канут в лету всякие надежды на единение Руси и быть ей еще долго в разброде и шатаниях.

Защемило у боярина Семена в душе, прихватило сердце. Он велел остановиться. Откинув полог, выбился из саней. Долго стоял, ухватившись за белоствольную березку. Наконец отпустила боль. Семен прошептал вопрошающе:

– Доколь ль губить будем сами себя?

* * *

Волнения и беспокойство не покидали великого князя московского Василия, едва стало ему известно, что Юрий с сыновьями двинулся на Москву.

Тем же часом поторопился Василий к матери, вдовствующей княгине Софье Витовтовне. У нее от гнева затряслись губы, выкрикнула зло:

– Дождался, все жалел.

Подняла кулаки, потрясла ими перед лицом сына:

– Веди дружину на возмутителей, карай безжалостно. Изничтожь смутьянов!

Но великий князь полки из Москвы не вывел, не осмелился, а велел созвать Думу.

В этот день не собрались бояре, кто на хвори сослался, кто заодно с князем Юрием был. А Морозов со Старковым вроде бы в монастырь отъехали, а когда допрос с дворовых учинили, выяснилось, к князю Юрию они подались.