В комнате пахло жареным, дезинфекцией, старостью – но лицо его светилось верой в свежесть его собственных слов, и у меня не было ни сил, ни желания тащить его обратно в зловонную реальность нашей жизни и эпохи.

В соседней комнате шлюхи ложились первыми и вставали последними. Внизу круглыми сутками резались в карты, бузили и буянили. Солдаты и матросы, отправлявшиеся на войну, навстречу горькой судьбе, били окна и взламывали замки по всем соседним кварталам в надежде оставить свой след хотя бы на постройке или в памяти пострадавшего. Последний шанс войти в вечность. Бейли сидел, закутанный в свое решение, молодость служила ему обезболивающим. Даже если бы мне и было что предложить, я не смогла бы пробиться под эту нелепую броню. А что самое печальное, предложить мне было нечего.

– Я – твоя сестра; если я могу что-то сделать, я сделаю.

– Майя, за меня не переживай. Только этого я от тебя и хочу. Не переживай. Все у меня будет тип-топ.

Я вышла из комнаты потому – и только потому, – что все было сказано. Непроизнесенные слова толкались плечами о мысли, сформулировать которые нам не хватало искусности, и заполнили комнату так, что в ней стало неловко.

После этого моя комната представилась мне веселой, как узилище, и симпатичной, как могила. Оставаться там казалось немыслимо, но и уйти было невмочь. Побег из дома после мексиканской истории казался мелочным, после жизни на свалке – скучным. При этом мысли о необходимости перемен перли бульдозером прямо к центру моего мозга.

Сообразила. Ответ пришел со внезапностью лобового столкновения. Пойду работать. Уговорить маму будет несложно – ведь в школе я на класс старше, чем положено по возрасту, а еще мама очень ценит самостоятельность. Она даже обрадуется, что я такая практичная, так похожа на нее характером. (Про себя она любила говорить: «Девушка сама построила себе жизнь».)

Итак, я решила найти работу; оставалось понять, к какому виду деятельности я лучше всего приспособлена. Гордыня умной девочки в свое время не позволила мне выбрать машинопись, стенографию и делопроизводство в качестве школьных предметов – значит, в секретарши я не гожусь. На военных заводах и верфях требовали свидетельство о рождении, в моем четко прописано, что мне пятнадцать лет – работать я не имею права. Выходит, хорошо оплачиваемые оборонные места тоже в сторону. Женщины заняли места мужчин в качестве кондукторов и вагоновожатых – мысль о том, что я буду плавно скользить по холмам Сан-Франциско в темно-синей форме, с сумкой, полной сдачи, на поясе, тут же завладела моим воображением.

Убедить маму оказалось, как я и предчувствовала, несложно. Мир менялся так стремительно, в нем зарабатывали столько денег, столько людей погибало в Гуаме и в Германии, что целые орды незнакомцев в одночасье становились добрыми друзьями. Жизнь сделалась дешевой, смерть – и вовсе бесплатной. Где было маме взять время на мысли о моем образовании?

На вопрос, что я собираюсь делать, я ответила: пойду работать на трамвае. Мама этот замысел тут же отмела:

– Цветных на трамвай не берут.

Хотела бы я приписать свою воспоследовавшую вспышку гнева благородному стремлению покончить с традиционными ограничениями. На деле первой моей реакцией стало разочарование. Я уже видела себя в щегольском синем саржевом костюмчике, сумка с мелочью бойко позвякивает у талии, на лице – приветливая улыбка, от которой пассажирам собственный рабочий день начинает казаться светлее.

От разочарования я постепенно спустилась по лестнице эмоций до высокомерного возмущения, а потом – до упрямой решимости, когда мозг сжимается, подобно челюстям разъяренного бульдога.

А вот я пойду работать на трамвае, буду носить синий саржевый костюмчик. Мама поддержала меня обычной своей отрывистой репликой в сторону:

– Вот как ты решила? Ну, попытка не пытка. Сделай все, что сможешь. Я тебе много раз говорила: не получилось – значит, не больно хотелось. То есть плохо старалась.

В переводе это означало: для человека нет ничего невозможного, а хотеть в этой жизни нужно всего. Вряд ли можно было придумать отклик более воодушевляющий.

Когда я вошла в контору компании «Маркет-стрит рейлвей», секретарша сильно удивилась, да и я удивилась не меньше, увидев грязноватые стены и обшарпанную мебель. Я почему-то ждала, что панели будут навощены, а полы – устланы коврами. Не встреть я ни малейшего сопротивления, я бы, наверное, и сама отказалась работать в столь непрезентабельном учреждении. Как бы то ни было, я объяснила, что пришла по поводу работы. Она уточнила, прислало ли меня какое агентство, я ответила, что нет, и она сказала, что они рассматривают только кандидатуры из агентств.

Но на страницах объявлений утренних газет были напечатаны приглашения на должности вагоновожатых и кондукторш – я ей об этом напомнила. Тут на лице у нее отразилось такое изумление, что моя подозрительная натура немедленно взбунтовалась.

– Я хочу получить работу, объявление о которой печатали в сегодняшней утренней «Кроникл», и мне необходимо поговорить с начальником отдела кадров. – Выговаривая высокомерным тоном эти слова и осматривая кабинет так, будто это нефтяная скважина на моем собственном заднем дворе, я чувствовала, как под мышками меня колют миллионы острых раскаленных иголочек. Она увидела путь к спасению, туда и кинулась.

– Его нет на месте. И не будет до конца дня. Можете зайти завтра, если он появится, я уверена, он вас примет.

После этого она развернула стул – ржавые болты скрипнули, – давая понять, что разговор окончен.

– Могу я узнать его имя?

Она полуобернулась, разыгрывая изумление: чего это я еще здесь?

– Имя? Чье имя?

– Начальника отдела кадров.

Нас накрепко связало лицемерное стремление доиграть эту сцену до конца.

– Начальника отдела кадров? А, его зовут мистер Купер, но я не уверена, что он завтра будет на месте. Он… Впрочем, можете попробовать.

– Благодарю вас.

– Не за что.

Я вышла из замызганного кабинета в еще более замызганный коридор. На улице я один за другим прокрутила перед мысленным взором все эти удручающе знакомые шаги, которые так старательно воспроизвели мы с секретаршей – хотя до того я никогда не оказывалась в такой ситуации, да и она, скорее всего, тоже. Мы напоминали двух актрис: обе знают свои роли наизусть, но тем не менее способны искренне плакать над древними трагедиями и заливаться смехом в смешных местах.

Этот краткий и мучительный эпизод не имел никакого касательства ко мне, к истинной мне – равно как и к этой глупой чиновнице. Эта история представляла собой повторяющийся сон, который сто лет назад выдумали бестолковые белые – и теперь он терзает нас раз за разом. Мы с секретаршей напоминали Гамлета и Лаэрта в финальной сцене: из-за того что один предок нанес ущерб другому, мы теперь вынуждены биться на смертельной дуэли. Равно как и потому, что должна же пьеса когда-то закончиться.