– Спроси, готов ли он показать, где и как он это сделал.

Участковый перевел вопрос, но старик повторил свои слова.

– Он говорит…

– Я слышал, – перебил грубо Заур. – Хорошо. Уже что-то.

Он решительно направился прочь из кабинета. Я пошел было за ним, и в этот момент за моей спиной старик громко сказал:

– Дица.

Перевод этого слова я знал – «мной, я».

Заур, участковый, незнакомый мне полицейский по имени Валера и я вышли в коридор.

– Удали запись, – сразу сказал Заур. – Если кто-то это увидит, меня уволят еще до вечера.

В фойе показался начальник районной полиции Ахмад, тот, который грозил разрушить карьеру Хвоста Шайтана. Участковый жестом попросил меня остаться в коридоре, а они отошли к Ахмаду. Человек пять собрались в фойе в небольшой кружок и принялись шептаться. Вероятно, им предстояло подвести итоги и определиться, готовы ли они вынести обвинение и объявить на всю страну, что преступник найден. Ставки были слишком высоки, поэтому облажаться они не имели права. Зная дагестанскую судебную систему, я сказал бы, что любой, кого они обвинят, будет осужден. Статистика – менее одного процента оправдательных приговоров – говорила сама за себя. Либо дагестанская полиция настолько хороша, либо не имеет значения, насколько она хороша.

Меня охватило чувство снисходительности по отношению к окружающим. Стоя там, в коридоре, и наблюдая, как они совещаются, я сказал бы, что это хорошие полицейские, хоть они и допустили ошибку, когда собрались обвинять Али. К сожалению, я не успел ничего сделать, чтобы спасти его, но я успел сделать так, чтобы его не превратили в козла отпущения. Хотя бы у кого-то должна была сохраниться о нем добрая память.

Мне в целом понравилась вторая часть моего приключения, в которой я перешел к активным действиям. Никто не попытался меня прирезать, а сам я действовал почти безошибочно.

Переговорщики начали поглядывать в мою сторону, то есть в сторону двери, за которой сидел обвиняемый, и я понял, что их совещание близится к концу. Не было смысла гадать, кого они обвинят. Все было ясно еще до начала допроса. Одежда жертвы, найденная в печке, стала последним гвоздем в крышку гроба старика. Сидя там, на допросе, я невольно задумался: а для чего весь этот спектакль? Зачем вообще нужен был этот допрос? Разве мнение Муртуза имело значение? Что бы он ни сказал, его все равно обвинили бы. Заур будто для себя, для меня и для всех тех, кого волновал исход этого дела, пытался выжать из убийцы признание и выжал – к сожалению, обычным шантажом. Но наполовину сошедший с ума старик все равно бы сел. Хотя оставалось неясно, как он при его здоровье сумел завалить стокилограммового Хабиба, не получив при этом не единой царапины. В этом деле было слишком много тайн, однако вариант ответа всего один.

Провалившись в эти рассуждения, я нервно захрустел пальцами, взглянул на них и увидел каракули, сделанные шариковой ручкой. Когда я учился в школе, для меня всегда оставалось загадкой, как и когда я успевал изрисовать себе руки. Каждый день в течение десяти школьных лет я возвращался домой с такими руками, и это продолжалось по сей день – всякий раз, как мне в руки попадала шариковая ручка, на любом мероприятии. И сейчас я так же смотрел на свои изрисованные кисти, а потом вспомнил шрамы на пальцах Гасана, которого, по моей версии, с детства мучил отец, а может, и не отец вовсе, а похититель, укравший младенца лет двадцать назад из самой обыкновенной, благополучной сельской семьи. Уж больно не похожи они были, и более сорока лет разницы в возрасте вызывали вопросы. Но это было село. Место, где правила не имели большого значения.

Как, впрочем, во всем Дагестане. Иначе я не оказался бы там, где оказался в тот день.

Заур направился в мою сторону.

– Добро. Поздравляю, это старик, – сказал он так, будто признание старика и доказательства не имели никакого значения, а решение принимали несколько человек, стоявшие в коридоре.

– Что насчет того ножа?

– Не наш нож. Кровь баранья, – ответил Заур и приоткрыл дверь.

– А руки? Это настоящая болезнь? Как он это сделал?

– Ух, Арсен. – Заур терпеливо выдохнул. – Врач подтвердил, у него… как это… Паркинсон. Как у Мохаммеда Али. Та же хуйня.

– А как тогда он это сделал? Это же старик.

– Я не понимаю тебя, пацан. – Заур выдохнул еще раз, уже более раздраженно. – Ты же сам его сюда усадил. В чем проблема? Совесть?

– Да! А если мы ошиблись?

В нашу сторону шли остальные переговорщики, Заур остановил их рукой, слегка грубовато взял меня за плечо и отвел в темный конец коридора.

– Мы не ошиблись, – сказал он тихо и оглянулся, как будто от содержания нашего разговора зависела его репутация. – Мы были у него там, в мастерской, которая ниже дома. Он делает стулья. До сих пор. Не знаю как, но делает. Ты же сам слышал стуки. Я не знаю, он, видимо, такой невъебенный мастер, что даже с такими руками бьет четко по гвоздям. Если он может делать стулья вручную, то засунуть нож в человека точно может. Что еще? – Заур уже не скрывал своей злости. – Хочешь знать, как он, блядь, наносил удары? Откуда знал, куда бить? Криминалисты сказали, что он бил в конкретные места, в органы. Откуда? Вот. – Он раскрыл свою папку, покопался, вытащил оттуда старый выцветший документ и показал мне.

– Что это?

– Ветеран Афгана. Поверь мне, тех, кого отправляли в Афган, учили управляться с ножом, а этот вообще был инструктором по боевой подготовке. Машина, на хуй, для убийства, а не просто зеленый пацан с автоматом. – Заур ткнул пальцем в стену, за которой сидел Муртуз.

Я некоторое время просто смотрел на документ. Не для того, чтобы изучить его, а просто обдумывал услышанное. Что-то не давало мне покоя. Заур опять выдохнул:

– Эй! Я знаю, что ты чувствуешь. Это ответственность. Впервые за свою жизнь. Это нелегко, но ты сделал все правильно. Четко все разложил. Все, что мы не увидели, увидел ты. Не напрягайся, Арсен. Видишь, я даже имя твое запомнил. Теперь оставь это на меня. Ответственность на мне. Ты