Ланде занял место в зале – рядом с миссис Болтон, с которой обменялся парой тихих фраз. Показалось Виталию, или Эндрю с медсестрой пожали друг другу руки?

– Приглашаю, – объявил Спенсер, – профессора медицины Карла Генриха Баккенбауэра, заведующего отделением психиатрии медицинского центра университета штата Мичиган.

Баккенбауэр, которого Виталий так и не дождался в больнице, оказался высоким, как баскетболист провинциальной команды (выше прочих «смертных», но до двух метров не дотягивает), и худым (впрочем, будь он чуть меньше ростом, комплекцию его можно было счесть вполне нормальной). Длинное лицо с лошадиным подбородком – очень, по идее, некрасивое, но странным образом привлекательное, скорее всего, из-за удивительно внимательного и чуткого (даже издали, с места, где сидел Виталий, это было видно) взгляда светло-голубых глаз. Баккенбауэр быстрым шагом, глядя только на судью и не обращая внимания на окружающих, прошел к свидетельскому месту и сказал:

– Я представляю здесь…

– Минуту, – перебил его секретарь, и Баккенбауэр, сбившись, с неудовольствием умолк на полуслове, – необходимые формальности, извините. Прочтите здесь, и если все правильно написано, распишитесь.

Профессор не сдвинулся с места, и секретарю пришлось самому положить перед ним бумагу, которую Баккенбауэр внимательно изучил, что-то исправил в тексте и дважды расписался – в том, что сделал исправление, и в том, что с содержанием документа ознакомлен.

– Я представляю здесь, – повторил Баккенбауэр с заметным раздражением, – пациента нашего отделения Линдона Финка, двенадцати лет. Диагноз «аутизм» был поставлен Финку в возрасте полутора лет, состояние мальчика быстро прогрессировало, к шести годам он практически перестал общаться с родителями и окружающими, в восемь лишился отца, а мать…

– Гхм… – высказался судья. – У вас тоже десять минут, профессор.

– Мать, – продолжал Баккенбауэр, не отреагировав на предупреждение судьи, – не могла справиться с уходом и обратилась за помощью в попечительский совет больницы, где Линдон проходил регулярное амбулаторное обследование. Поскольку состояние ребенка становилось все менее адекватным, были изысканы средства, и вот уже пять лет Линдон проживает в интернате для детей с отклонениями в развитии, при этом дважды в год его переводят в больницу университета, чтобы врачи имели возможность детального наблюдения и проведения медицинских исследований.

– Нет чтобы оставить беднягу в покое, – не удержался от замечания помощник прокурора. – Вы на нем еще и опыты ставите?

– Девятого июня, – Баккенбауэр сделал левой рукой жест в сторону Макинтоша, будто отогнал назойливую муху, – между восемью и девятью часами утра мальчик проявлял не свойственную ему моторную активность, а также произносил слова, смысл которых не был вовремя понят.

– Прошу прощения, профессор, – подал голос Спенсер, – то, что вы сказали, очень важно, и я хотел бы уточнить.

– Да? – недовольно сказал Баккенбауэр.

– Вы имеете в виду день и время, когда двумя этажами ниже происходили события, результатом которых стала смерть миссис Дымов?

– Мне было неизвестно, что и когда происходило в отделении интенсивной терапии…

– Я понимаю, я только хочу напомнить суду, что так называемое преступление, в котором обвиняются мои подзащитные, имело место именно в указанный профессором интервал времени.

Судья кивнул, Макинтош хмуро произнес:

– Какая связь? Для чего господин адвокат заставляет суд выслушивать…

– Сейчас поймете, коллега! – воскликнул Спенсер и подал знак Баккенбауэру продолжить.

– Надеюсь, – заявил профессор, – меня больше не прервут. Я не привык… Да. Для того, чтобы было понятно дальнейшее, я должен рассказать, в какой именно форме проявляется у Линдона аутизм.

– У суда нет времени выслушивать не относящиеся к делу подробности! – воскликнул Макинтош.

– Позвольте суду решать, что относится к делу, а что нет, – неодобрительно отозвался судья и кивнул Баккенбауэру. – Продолжайте, пожалуйста, только постарайтесь избегать лишних деталей и оценок.

– Хорошо, ваша честь. Дело в том, что, как я уже говорил, Линдон практически не реагирует на окружающее, и общаться с ним могут только три человека, на которых он хоть как-то обращает внимание. Это медсестра миссис Болтон, палатный врач доктор Мэлрой и ваш покорный слуга. Обычно кто-нибудь из нас – чаще сестра Болтон и доктор Мэлрой, поскольку у меня много обязанностей вне больницы, – ежедневно проводит с Линдоном два-три часа, выслушивая его и пытаясь наладить контакт. Мальчик погружен в себя, его чрезвычайно занимают числа и оттенки цветов, он, к примеру, может называть подряд простые числа, причем без запинки, начиная с какого-нибудь числа, скажем, пятизначного, и продолжая в течение неопределенного времени… в общем, пока его внимание по какой-то причине не переместится, скажем, на солнечный луч, и тогда он называет цвета, переходя от коротких волн к длинным. Кстати, простые числа он может называть и не подряд, а пропуская какое-то количество, может называть в обратном порядке…

– Очень интересно, – саркастически произнес помощник прокурора, демонстративно пожав плечами и сложив руки на животе. Виталий, понявший уже, о чем, скорее всего, собирался рассказать Баккенбауэр, хотел сейчас лишь одного: чтобы профессора не прервали дежурной остротой или нелепым заявлением, способным вывести врача из себя. Бросив взгляд в зал, Виталий не увидел ни миссис Болтон, ни Ланде – возможно, они пересели – дальше пятого-шестого лица казались Виталию неразличимыми масками.

– …Иногда, – говорил, тем временем, Баккенбауэр, – Линдон начинает произносить слова, причем не всегда английские, часто это набор звуков, но есть и английские тексты, непонятные, но обладающие для Линдона смыслом. Мы с сестрой Болтон пытаемся найти систему…

– В среду, девятого… – произнес судья, посмотрев на часы. Отведенные профессору десять минут миновали, но к сути дела Баккенбауэр, похоже, не приблизился.

– Что? – нахмурился он. – Да, в среду… В половине девятого я начал работать с Линдоном: произносил произвольным образом слова и числа и отслеживал реакцию мальчика. Он с утра был немного возбужден, произносил довольно много слов, но понять смысл было практически невозможно. Ближе к девяти Линдон неожиданно не замолчал, к чему-то прислушиваясь. Палата звукоизолирована, слышно на самом деле было только наше дыхание. «В чем дело, Линдон?» – спросил я, не надеясь, конечно, на вразумительный ответ. «Она решила уйти», – сказал Линдон. «Кто?» – быстро спросил я, поскольку внятные словесные структуры мальчик произносил чрезвычайно редко. «Она уходит», – сказал Линдон. И после небольшой паузы: «Я не хочу, чтобы ты уходила». Пауза – секунд десять – и дальше: «Мне будет совсем одиноко». В этот момент я сообразил, что происходит нечто экстраординарное, и включил запись – обычно мы пользуемся магнитофоном, когда Линдон выдает длинные последовательности чисел – чтобы проанализировать потом их смысл.