– Вы так хорошо знаете математику? – с уважением спросил Спенсер. Виталию показалось, что адвоката не интересовало, знает ли математику профессор, смысл вопроса был в другом.

– Нет, конечно, – улыбнулся Баккенбауэр. – Нам помогает доктор Мартин Рислер, он работает в университете, специалист по теории чисел. Если суду понадобятся его показания…

– В этом нет необходимости, – заявил адвокат. – Итак, вы включили магнитофон. Возможно, вы принесли пленку с собой и позволите высокому суду прослушать запись?

«В кустах я вижу рояль, сейчас я вам на нем сыграю»… Конечно, все у Спенсера было с Баккенбауэром оговорено, но когда, черт возьми, адвокат успел и с Ланде связаться, и с профессором обсудить детали? А он-то считал, что Спенсер все выходные гулял, пустив дело на самотек.

– Конечно, – Баккенбауэр извлек из кармана компакт-кассету и протянул секретарю суда. Тот повертел кассету в руках, не зная, что с ней делать – в зале наверняка была нужная для прослушивания аппаратура, но, поскольку никто не предупреждал, что аппаратура понадобится, ее и не включали.

– Пожалуйста, мистер Беллоу, – адвокат достал из кейса дешевый магнитофон – долларов двадцать, устаревшая модель, таких сейчас, наверно, и не выпускают, у всех проигрыватели mp3, кто же таскает с собой такое старье?

– Предъявленная свидетелем кассета не может быть принята судом в качестве вещественного доказательства, – заявил Макинтош, с легкой улыбкой глядя, как Баккенбауэр вставляет кассету в магнитофон и нажимает клавишу воспроизведения.

– Безусловно, – подтвердил судья, но не помешал профессору начать прослушивание.

Звук не был громким, но в зале наступила такая тишина, что слышно было чье-то тяжелое дыхание в последних рядах, а из магнитофона выплыл высокий – детский? женский? – голос:

«…Одиноко, одиноко, одиноко».

«О чем ты, Линдон?» – это сказал Баккенбауэр.

«Одиноко… Я помогу, но это плохо, плохо, мне будет плохо без тебя, я помогу, но мне будет плохо, возьми меня с собой, возьми с собой, меня, меня, помогу, возьми, помогу…»

«Линдон…»

«Я хочу с тобой, с тобой, нет, нет, нет, нет… Хорошо, хорошо. Да. Вместе. Да. Да».

«Линдон! Осторожно!»

Баккенбауэр остановил запись.

– Я должен сделать пояснение, – сказал он. – Линдон начал проявлять признаки возбуждения, это вы и сами слышите. В этот момент он встал… Я не сказал, что мальчик сидел в инвалидном кресле? У него кресло на колесиках – он не физический инвалид, просто, когда он в кресле, с ним легче управляться… Да, так он встал – очень резко, кресло откатилось назад на целый метр. Я сказал «Осторожно!», потому что Линдон сделал несколько шагов в сторону окна, по дороге стоял стул и дальше – у окна – столик, на нем цветок в вазе… Линдон споткнулся о стул и повалил его, я ухватил мальчика за локоть и почувствовал… этого нет на кассете… меня будто кто-то попытался разорвать на части, очень неприятное ощущение… так, вероятно, чувствовали себя люди, которых в средние века приговаривали к казни через… как это делали… привязывали за ноги к одной телеге, за руки – к другой, и лошади тянули телеги в разные стороны… Вот.

Он нажал клавишу, и из магнитофона послышались звуки, смысл которых без объяснения Баккенбауэра, конечно, остался бы непонятным.

«Линдон!»

Звук падения (стул?).

«О Господи, что…»

Визг, будто зарезали свинью. Виталий никогда не подумал бы, что так может визжать человек. Линдон? Баккенбауэр? Скорее всего, мальчик, голос слишком высокий, профессор так бы не смог. А это Баккенбауэр, конечно: «О-о… Доннерветер! Черт!» Звук падения – на этот раз упало что-то мягкое и тяжелое. Виталий представил себе, как это происходило, и посочувствовал Баккенбауэру. Возня – будто кто-то шлепал ребенка по мягкому месту. Чей-то голос, но расслышать слова Виталий не смог. Похоже, профессор продолжал ругаться. Наконец стало тихо, несколько секунд слышно было чье-то приглушенное бормотание, потом голос Баккенбауэра произнес: «Ну, все, все… Все хорошо…»

– Все, – повторил собственную реплику профессор и остановил запись.

– И что это… – начал Макинтош.

– Линдон, – Баккенбауэр по-прежнему не обращал на Макинтоша внимания и обращался только к судье, – находился в крайнем возбуждении. Мальчика чрезвычайно трудно вывести из состояния внутренней сосредоточенности. Событиями, способными…

– Пожалуйста, профессор, – прервал Баккенбауэра судья, – опустите детали. Что вы хотите сказать – конкретно? Что это были за звуки?

– В данном случае, – пояснил Баккенбауэр, – не произошло никакого внешнего воздействия. Повторяю: никакого. В состояние возбуждения Линдон пришел совершенно неожиданно. А то, что я почувствовал… этому я вообще не могу найти объяснения. На мне… извините за подробность… с меня упали брюки, будто кто-то… э-э… потянул их снизу… это продолжалось меньше минуты, но мне показалось, что прошел час. Поясница ужасно болела до самого вечера. Правда, тогда я решил: причина в том, что я тащил Линдона до кресла. Он упал и, как я думал, потерял сознание. Однако, когда я посадил мальчика в кресло, он открыл глаза и, казалось, вернулся в обычное состояние. Будто ничего не случилось. Пересчитывал какие-то числа… Я хотел вызвать санитаров, но Линдон повел себя спокойно, приступ, как начался неожиданно, так неожиданно и закончился – в девять часов шесть минут, это время я записал. Правда, контакт с мальчиком я полностью потерял, посидел с ним еще около часа, до прихода доктора Мэлроя. Линдон был спокоен. Вот, собственно, все.

Профессор вопросительно посмотрел на Спенсера, и адвокат немедленно встал:

– Как вел себя Линдон в последующие дни, профессор?

– Какое это имеет значение? – вскричал Макинтош, выбежав на середину комнаты и встав перед свидетельской кафедрой. – О чем вообще идет речь? При чем здесь мальчишка-аутист? Ваша честь, – помощник прокурора повернулся к судье, – я прошу считать выступление профессора юридически ничтожным, не имеющим отношения к рассматриваемому делу, и настаиваю на том, чтобы речь не вошла в протокол.

Судья сидел, подперев щеку ладонью, внимательно смотрел на Баккенбауэра, будто пытался и в его облике разглядеть признаки аутизма.

– Протест отклоняется, – сказал он, жестом заставляя помощника прокурора вернуться на свое место. – Насколько я понял, господин профессор, вы утверждаете, что вашего пациента, который, как вы сказали, практически не реагирует на внешние раздражители, вывели из себя события, происходившие в то же время двумя этажами ниже.

Макинтош открыл было рот, чтобы возразить, но промолчал, решив, видимо, не спорить с судьей.

– Вы сказали, что ощутили… г-м… повторите еще раз этот момент. О телеге, я имею в виду.

– О телеге? – нахмурился Баккенбауэр. – А, ну да. Ужасная боль в пояснице, я думал, меня разорвет пополам.

– Вы обращались к врачам? – поинтересовался судья. – Я имею в виду – после того, как покинули палату, вы, наверно, посетили кого-нибудь из коллег?