Еще более существенное расхождение между мусульманскими и христианскими обычаями вырисовывается в других рассказах хронистов. Образ сарацин дополняют рассказы о других качествах, проявляемых ими в военных сражениях, — речь идет об их жестокости (crudelitas). Как сообщает Гвиберт Ножанский, «у язычников есть такой обычай: они имеют обыкновение, отрубив головы противнику, забирать их в знак победы и выставлять напоказ».[802] С точки зрения Гвиберта, это варварский обычай, характерный для воинов-язычников. Альберт Аахенский сообщает, что во время осады Цезарии в 1101 г. иерусалимский король Бодуэн I обнаружил в мешках захваченных в плен сарацинов отрубленные головы христианских воинов. Таким образом, заключает хронист, для Бодуэна, который раньше не знал безжалостности турок, стала явной их «жестокость» (crudelitas).[803] Эти пассажи призваны добавить некоторые штрихи к портрету мусульман — жестоких язычников, безжалостных по отношению к своим врагам — христианам. Так рассказ о вполне реальных военных обычаях мусульман осмысляется в моральных категориях.

Создание образа сарацин по принципу инверсии, оппозиции между добродетелями milites Christi и отрицательными качествами мусульманских воинов есть лишь одна из граней восприятия Другого. Примечательно, что при общей негативной оценке мусульман, их вероломства, подлости и жестокости хронисты нередко дают позитивные оценки военных качеств мусульманских эмиров. Бодри Дейльский называет атабека Мосула Кербогу «воинственным и смелым военачальником, обладающим огромными военными силами»,[804] Альберт Аахенский называет никейского султана Кылыч-Арслана то «славным мужем, предводителем и повелителем»,[805] то «мужем с изумительными задатками».[806] Позитивные характеристики относятся не только к отдельным индивидам, но и ко всей мусульманской армии в целом. Сельджуков в целом хронист Альберт Аахенский именует «мужами-воинами, прославившимися в военном искусстве»,[807] а военные таланты одного из них — Амасы — отмечает особо, считая, что он превосходил всех во владении луком и стрелами.[808] Хронисты весьма часто с похвалой отзываются о военных доблестях мусульманских воинов. Гвиберт Ножанский сообщает об армии мусульманского эмира — «он привел войска, состоящие из избранных воинов — славных и сильных».[809] Характерно, что все эти позитивные оценки касаются именно военных качеств сарацин, а не, скажем, этических или религиозных. Хронисты считают возможным признавать только те высокие качества, которые проявляются вне религиозной сферы. Ведь религиозное и нравственное в их системе ценностей совпадает, и потому им трудно помыслить сарацина добродетельным. Так, Альберт Аахенский говорит, что Кылыч-Арслан — «знаменитейший муж», но, выражает он сожаление, язычник.[810] Бодри Дейльский называет мусульман «мужами даровитыми, хитрыми и воинственными, но — о, горе! — далекими от Бога».[811] Этот пассаж кажется отзвуком «Песни о Роланде», в которой об эмире Балигане говорится: «Верь он в Христа, вот был бы славный вождь!».[812]

Возможно ли вообще перейти грань, разделяющую в повествовании хронистов христиан и мусульман? Кажется, как о том свидетельствуют и пассажи из хроник, барьер между франками и сарацинами не столь уж непреодолим: есть возможность для сравнения и даже уподобления. Известно, что первый же крупный христианско-мусульманский конфликт — битва при Дорилее, имевшая место 1 июля 1097 г., — привел к определенному изменению априорных представлений об иноверцах. Христиане были поражены храбростью своих противников, и в исторических произведениях мы встречаем восторженные высказывания о мусульманах. Так, Аноним сообщает, что на самом деле турки и франки не являются разными народами, но что оба они имеют троянское происхождение. Однако после разрушения Илиона мусульмане двинулись на восток, а христиане на запад; но впоследствии мусульмане, отдалившись от христиан, забыли христианство.[813] Хронист отсылает к известной средневековому читателю культурной традиции, и именно в этом контексте следует понимать его высказывания. Так, писатель XII в. Ришар Пуатевинский в своем сочинении рассказывает о том, как некогда пророк Мухаммад был выдворен из христианской земли, и его «неверный народ удалился от нас и равным образом от Римской империи и христианской веры».[814] Франки и сарацины в средневековой историографии объявляются народами, имевшими общую судьбу и происхождение. Известно, что миф о троянском происхождении различных народов, династий был чрезвычайно широко распространен в средневековом обществе. Он часто служил средством легитимации различных политических и идеологических притязаний.[815] Неслучайно именно к нему прибегают хронисты Первого крестового похода. Восхищаясь силой, храбростью и воинственностью мусульман, хронисты постоянно упоминают, что те приписывают себе франкское происхождение. Поразительно, что христианские писатели соглашаются с этим, заявляя, что лишь мусульмане и франки достойны называться рыцарями. В этом проявляется одна из присущих описанию Другого особенностей. Хронисты, путешественники, этнографы часто говорят о миметическом сходстве даже тогда, когда они встречаются с глубокими культурными различиями. В этом случае Другой становится тождественным «Я», и граница инаковости нарушается.[816] Хронисты Первого крестового похода, приписывая сарацинам троянское происхождение, сожалеют лишь об одном — что те не верят в Троицу и Христа.[817] По словам Анонима, если бы они были христианами, то более сильных и искушенных в военном деле людей не было бы на свете.[818] Гвиберт Ножанский, не замечая противоречий с прежними своими суждениями, заявляет: «Быть может, кто-то сказал бы, что это всего лишь толпа крестьян», но сами франки, как свидетельствует историк, признают, что никакой род человеческий не сравнился бы с мусульманами в военном отношении.[819] Таким образом, если военные качества мусульман и признаются, то лишь в том случае, когда мусульман преображают в христианских рыцарей, обнаруживают общее с ними происхождение и пр., — т. е. «Другого» делают «своим». Вместе с тем все вышеприведенные отрывки свидетельствуют о том, что идентичность христиан не всегда стабильна, и непоколебим лишь религиозный барьер, разделяющий христиан и иноверцев.