Снизу прибегает кухарка и заявляет, что у ее господ хворает ребенок, который не может спать, если сверху бьют по потолку тяжелой гирей.

— Шесть месяцев всего, вот и не привыкши, — поясняет она, оправдывая свое появление.

Толстый человек конфузится и просит извинения.

— Емнастикой занимается, — доносятся до него из кухни переговоры двух кухарок, верхней собственной и нижней чужой, — брюхо разъел, видишь, так теперь жир вытряхает…

— Ишь черти, — реагирует чужая кухарка, — обожрутся, а потом безобразят…

Занятия с гирями приходится или отложить, или подымать их над постелью, которая за какие-нибудь три-четыре часа начинает быстро и шумно ломаться.

* * *

Через несколько дней, взвесившись на поломанном автомате, толстый человек весело вбегает в столовую и радостно делится с домашними:

— А я на три фунта сбавил… Здорово…

Домашние относятся всегда и ко всему сухо.

— Должно быть, потеря веса пришлась на долю головы. — сухо догадывается один из слушателей.

— Да я не шучу… Право, три фунта.

— Ты что, в жокеи, что ли, собираешься?

— Вот вы все смеетесь… А я к весне фунтов одиннадцать спущу…

— Ну, тогда тебе есть прямой расчет идти в балет…

Толстый человек обиженно уходит в свою комнату и, притворив двери, начинает высчитывать на бумажке количество сбавленных в будущем фунтов.

— К апрелю — четыре. К июдю всего, значит, тринадцать… К сентябрю еще два.

В конце вычисления получается, что к августу будущего года он станет совсем невесомым, вопреки основным законам природы. Это действует неприятно на воображение.

* * *

Толстый человек не имеет права страдать.

У худого человека это выходит просто. В большой людной комнате он становится где-нибудь в стороне, прислоняется к стене и надолго замолкает. И по тому, как висит на нем невыглаженный смокинг, и по глубоким синим ямам на щеках, и по костлявым пальцам все понимают, что он или безнадежно влюблен, или безвозвратно проигрался на бегах и четыре дня не был дома.

Его не беспокоят вопросами и первому подносят раскрытую коробку с дешевыми шоколадными конфетками, которыми принято угощать гостей в богатых домах.

Толстый человек не может этого сделать.

Если он задумчиво облокотится на кресло, оно медленно поедет на своих колесиках по полу. Если он встанет у стены, фигура его крупным и сочным пятном на светлом фоне обоев подчеркнет свою расплывчатость.

Он неминуемо должен опуститься на стул; сразу, как опытный пловец, выныривает из-под воротничка лишний подбородок, шея утолщается, и весь он приобретает вид случайного мешка с картофелем.

Сочувствия он не вызывает ни в ком; сочувствие успешно заменяет только покровительственное отношение окружающих, когда все перейдут в столовую.

— Я и забыла, что вам мучное вредно… — приветливо бросает хозяйка, отодвигая от него вкусный сливочный торт, в котором мука только по краям, да и та попавшая сюда случайно со сдобного печенья, стоявшего рядом.

Да какой-нибудь гость развязно выхватывает у него бутылку рома, подмигивая и улыбаясь:

— Рому захотел… Да для вас это яд синильный… От спиртного пухнут…

А если толстый человек окончательно захандрит и, тяжело вздохнув, замолчит и уставится глазами в угол, никто не подойдет к нему с таким же чувством, как к худому.

Только тот же развязный гость похлопает по плечу и снова оповестит окружающих:

— Переел наш Арсений Никитич…

* * *

Никто не поверит, что толстые, неповоротливые люди с большими животами и розовыми отвислыми щеками пишут любовные письма, сочиняют стихи о северных девушках и газелях или мрачно ходят по два часа около какого-нибудь магазина, уныло дожидаясь знакомого стука высоких каблучков.

Женщины о них говорят неопределенно:

— Всего человек одиннадцать было. Четыре дамы, семь мужчин и Лыкатов.

— Это какой Лыкатов? Адвокат?

— Нет, так. Толстый такой…

Единственно, кто относится к толстым людям с громадным почтением и нескрываемой завистью, это дети.

Увидев у себя дома незнакомого толстого человека, какая-нибудь пятилетняя кукла со светлыми косицами и необъятными глазами как вкопанная останавливается у дверей и не решается идти дальше.

— Иди. иди, Нюта… Дай дяде ручку…

Нюта бесповоротно и отрицательно качает головой, сосредоточенно о чем-то думает и внезапно обращается к толстому гостю:

— А я знаю, почему ты такой…

— Какой? — нерешительно спрашивает толстый человек, не ожидающий ничего доброго и лестного.

— Такой, — несмотря на хмурые взгляды обеспокоенных родителей, показывает Нюта пухлыми лапами, раскидывая их, насколько возможно, в стороны.

И, не дожидаясь повторного вопроса, Нюта высказывает тут же свои соображения:.

— Потому что ты бабушку съел. Мне нянька говорила. Она старая, а старые не врут.

Толстому человеку вообще очень тяжело.

Путь миллиардера

Недавно я прочел книгу с биографиями американских миллиардеров. Разные люди, они удивительно одинаково проводили свою жизнь. Настолько одинаково, что мне удалось даже схватить систему обогащения в Америке, и, убедившись в том, что я ничего не перепутал, я решаюсь здесь дать немного указаний для людей, желающих во что бы то ни стало добиться одного или нескольких миллиардов.

I

Каждый американский миллиардер рождался вне Америки. Если он этого не делал, а норовил родиться в каком-нибудь южном штате, больше двух долларов в неделю он не зарабатывал даже под старость. Знакомые считали его негром, и умирал он кондуктором метрополитена.

Все воспитание будущего миллиардера было немного сложно, но продуманно.

Собираясь на работу, его отец звал своего первенца и, недолго поговорив, предлагал:

— Ложись, я тебя буду сечь.

Если сын в это время спал, отец не уходил на работу, терпеливо дожидался, когда сын проснется, сек его и покидал дом со спокойной душой. Если самому было некогда, нанимал посыльного или безработного, который приходил, требовал вперед деньги и, тщательно пересчитав их, начинал сечь мальчика. Иногда не досекал, обиженный неприятным приемом, и уходил искать другой работы.

Тупым и неразвитым детям, окружавшим будущего миллиардера, это нравилось, но его это, наоборот, не привлекало. Сначала он убегал на задний двор, потом к соседям, а потом, украв большой серебряный поднос у тех же соседей и кухонный нож из собственного дома, убегал в Америку.

II

В Америку он приезжал в трюме большого океанского парохода. Выходил на палубу ночью, крал сухари у матросов и хворал морской болезнью. И капитан, и матросы прекрасно понимали, что мальчик — будущий миллионер или еще больше, и ничего ему не делали. Наоборот, даже делали его юнгой. Так как теперь юнгу сек не отец, а старший повар и негр-официант, ему это нравилось, как всякая перемена обстановки.

Делать юнгами всех мальчиков, выходящих вечером и ночью на палубу, сделалось страстью всех шкиперов и