на скорой, и действительно, скоро все было кончено; видимо, от отчаяния он приглашал Наташу на панихиду, но она вежливо отказалась прийти. Дурацкий привкус, появившийся в этой истории со смертью могучей женщины, явно что-то да знавшей, раздражал ее; вдобавок пора было делать новый обзор, и она пришла в библиотеку с настроением заложницы. Благо, том за девяносто первый год был совсем тонок, всего сорок два выпуска и всего лишь одна литстраница, где, однако, Адашев отсутствовал, зато остальные старались: поляк Русинек, которого она застала уже полностью сумасшедшим стариком, писал о детских костях на помойке, неизвестный Смирнов обещал дойти до Бога, прочие не отставали; она с нужным почтением прокомментировала ощущение разверзшейся пропасти, добавила что-то из маминых рассказов о шоковой терапии, но дома выяснилось, что та началась в девяносто втором: обзор в итоге вышел скомканным, и от досады она почти не спала ночью. Утром, одна в гулкой квартире, она вдруг поняла, что Адашева может просто не оказаться больше ни в одной из подшивок: впору было опять гнаться в библиотеку на непрочных ногах или даже вызвать такси, но был понедельник, выходной; не зная, как справиться с поднявшейся тоской, Наташа решила разобрать привезенные из редакции книги, все еще не расставленные прилично.

От последних расстройств многие из них показались ей теперь не то чтобы пустыми, но все-таки необязательными: сложно было представить, что кто-нибудь стал бы гоняться за такими стихами, затерянными по старым газетам. В нулевых все издавались в типографии «Шерна», где для всех была одна и та же обложка: оранжевый оклад вокруг белого поля с фотографией посередине и названием под ней, обычно цитатным; выпущенные крепкими инвалидами, пожилыми геодезистами и заслуженными кардиологами, сборники эти выглядели как надгробия на городском кладбище с присказкой «а боль осталась навсегда»: еще неделю назад Наташа сочла бы такое сравнение бесчеловечным, но сейчас она только вздохнула. Все эти старики были ей так рады, благодарны за съемки, и она не была готова предать эту их благодарность; уже механически продолжая перебирать свой реликварий, она наткнулась на небольшую книжку в самодельном переплете глухого зеленого цвета без опознавательных знаков. Наташа не помнила, от кого она к ней попала, и сам вид ее был подозрителен; имени автора не нашлось и внутри, названия тоже не оказалось, но первый же текст заставил ее похолодеть: это было, с небольшими перестановками, то самое стихотворение о перевязанной башне, только набранное на печатной машинке, чуть задранное с правого края.

Листать это дальше одной было не по себе, и она положила книжку обратно в коробку, привалив еще сверху другими; кое-как собирая завтрак, Наташа опомнилась: ведь она угадала все, что прозвучало на той устроенной ей мужем викторине, но как это вышло; тогда она отправила мужу войс: прости, но в тот вечер, когда ты читал мне стихи, а я их узнавала, там была или нет самодельная книга в зеленой обложке, ну как делали раньше? Спустя двадцать минут, в течение которых она так и не нашла в себе сил вернуться в гостиную, муж отозвался: никакой книги не было, он бы запомнил, отец увлекался таким же. От этого ответа ей вдруг полегчало: по крайней мере, из него можно было вывести, что она по-прежнему в своем уме; вместе с этим Наташа почувствовала прилив настоящего бешенства и, громко топая, прошла в гостиную, но влезть руками в коробку, куда была убрана злополучная самоделка, все равно не решилась. Вместо этого она распахнула другую и сразу вывалила все книги на диван, опасаясь вытягивать их по одной: в общей россыпи все было обыкновенно, все фамилии и названия находились на месте, лица с обложек смотрели так же безучастно, как обычно. Может быть, муж был прав, когда сопротивлялся их переброске в квартиру; может быть, все это стоило прямо сейчас вынести на помойку, к детским костям и чему там еще.

Все еще вздрагивая от злости, Наташа выбрала из мешанины книжку ровесницы-иронистки из соседнего города, у которой всегда получалось ее развеселить, и открыла на первой странице: там был достаточно глупый стишок о финансовой пирамиде, построенной со всей прытью «до самого неба», но потом тоже рухнувшей, так что вкладчикам пришлось снять с себя последние штаны. Это было вдвойне не смешно: во-первых, Наташины родители тоже когда-то вложились, а во-вторых, история эта слишком напоминала адашевский стих о Чернобыле; отложив иронистку и сжимаясь от растущего звона в голове, Наташа взяла наугад сборник учительницы из школы для тупых и проверила, что там на первой странице: дети в ярких шарфах весь день ваяли снежную крепость, поздно вернулись домой после игр, а к утру настала весна и все стаяло, шарфы грустно повисли в прихожих. Наташа вытерла вспотевшие ладони о коленки и, уже не очень зная, чего она, собственно, ищет, проверила остальные книги из коробки: в начале каждой где хореем, где александрийским стихом, а где белым воспроизводилось все то же: нечто строилось и распадалось, а завершалось все крупным планом какой-то детали из одежды строителей. Медленно встав с дивана, Наташа поняла, что не может оставаться со всем этим дома, нужно было уйти; она вышла из комнаты и оделась, взяла телефон с кошельком, но, уже потянувшись к двери, разозлилась опять, бросилась обратно и, как из огня выхватив из коробки проклятый зеленый томик, выбежала на улицу вместе с ним.

В детстве она ходила почитать на качели, и теперь, оказавшись во дворе с книгой в руках, чувствовала себя почти ребенком; это скорей утешало ее: здесь, на глазах у соседей, с ней ничего не должно было случиться. Но что, если внутри книги спрятана бомба, муж рассказывал ей о таких уловках спецслужб? Это бы помогло объяснить ее странное проникновение в дом; муж рассказывал тоже, как в какой-то стране людям перезаводили будильники и переставляли вещи, пока они спали, пытаясь свести их с ума: так что, может быть, в книге нет никакой бомбы, но книга сама задумана как бомба; скорее как грязная бомба, муж рассказывал и о такой, незаметно заражающей все вокруг себя, как это и произошло с другими книгами из коробок: все-таки было правильно вынести ее хотя бы из дома, даже если тем книгам было уже не помочь; впрочем, как раз за них она уже не слишком переживала. Над городом стояло рассеянное солнце, листва выглядела уже серой; идти было особенно некуда, и Наташа села на скамейку, раздумывая, как ей со всем поступить.

Потыкавшись в последние переписки, она все