— Черт знает что! — с изумлением сказал я Андрею. — И как только у человека позвоночник не заболит! Смотреть страшно, до чего вертит шеей.

Ожидая решающего разговора в высоких инстанциях (точнее сказать, предвкушая его), бывший первый ученик развил самую бурную деятельность. Принялся выступать всюду, где только мог: со статьями, сообщениями, докладами и публичными лекциями, уже как «участник высокоширотной научно-исследовательской экспедиции» — так с гордостью обозначал себя на афишах.

Преимущества его теперешнего положения были весьма значительны. Ныне он получил возможность «опровергать» нашу Землю на основании собственных наблюдений. Он был очевидец! Свидетельствовал против Земли Ветлугина, потому что, побывав самолично в районе «белого пятна», не увидел там ничего, кроме миража над полыньей!

Его огорчало лишь, что тогда же не догадался сфотографировать мираж. Просто опешил, растерялся, из ума вон! Да, да, очень жаль. Это было бы предельно убедительно. Особенно хорошо выглядела бы эта фотопустышка рядом с теми фотографиями ледяной пустыни, которые полтора года назад обошли всю советскую и зарубежную печать. Впрочем, Союшкин и раньше, до экспедиции, говорил о мираже. Он говорил, он предупреждал!

Этот монотонный припев повторялся во всех его докладах и статьях.

Всегда находится такой глубокомысленный дядя, который после какой-либо неудачи отходит в сторонку и начинает укоризненно кивать и бубнить: «Я говорил, я предупреждал!»

Обо мне, как о бывшем начальнике экспедиции, Союшкин упоминал, однако, сдержанно, с оттенком сожаления. Что поделаешь, и раньше встречались в науке мономаны, которые жили как бы в шорах, не видели перед собой ничего, помимо цели, помимо одной неподвижной, загипнотизировавшей их идеи…

Он явно не считал нужным снисходить до возобновления спора со мною.

Глава вторая

УВЕРЕННОСТЬ УБЕЖДАЕТ

Ни я, ни Андрей не отвечали на атаки своих противников. Не из гордости, нет — какая уж тут гордость! Просто считали, что неправильно возобновлять спор до совещания в высоких инстанциях.

Видимо истолковав наше молчание как признак слабости, Союшкин вместе с подоспевшим на помощь Черепихиным усилил натиск, приготовился «добивать». Передавали за достоверное, что разгромная статья под названием «Конец мифа» уже набрана и лежит в редакции «Известий».

Неужели все погибло? Неужели идея Земли Ветлугина бесповоротно скомпрометирована?

Признаюсь, после экспедиции я даже не навестил Афанасьева: боялся его строгих глаз, в упор глядевших из-под лохматых седых бровей. Уже в конце ноября Андрей почти силой затащил меня к нему.

Академик принял нас в постели. Перед ним установлен был переносный пюпитр, на котором он что-то писал.

— О! Наконец-то! — радушно сказал Афанасьев, бросая карандаш на одеяло. — Садитесь-ка. Поближе! Снимите папки со стула. Вот так…

Мы уселись.

— Ну-ну, — успокоительно пробормотал академик, отводя взгляд. — Не надо расстраиваться, что вы! И Москва не в один день строилась. Этим летом вы заложили фундамент, а будущим подведете здание под крышу.

— Думаете, разрешат вторую экспедицию?

Афанасьев удивился:

— А как же? Еще Цезарь сказал: «Не доделано — не сделано». Очень правильно, по-моему, сказал. И многим нашим молодым людям полезно бы запомнить. Чтобы не разбрасывались, не метались из стороны в сторону, чтобы обязательно доводили начатое до конца. Ну, впрочем, это не по адресу. Вы-то не разбрасываетесь.

— Не разбрасываемся, да… А вдруг правительство не разрешит?

— Почему не разрешит? Правительство — это советский народ, а народ — это мы.

Он заворочался на своих подушках и оглянулся. Мы с Андреем поспешно встали. В комнату вошла Машенька.

— На своего больного хочу пожаловаться, — шутливо сказала она. — Пожурите его, молодые люди!

— Что случилось? Чем Владимир Викентьевич провинился?

— Не слушается. Вы же знаете, у него почти каждую осень либо плеврит, либо воспаление легких. А в этом году на даче задержались. Домработница как-то прибегает, говорит: журавли на юг летят! Он и вышел. А калоши, конечно, не надел, забыл. Вот и…

— Ая-яй, Владимир Викентьевич! — Я укоризненно покачал головой.

Академик смущенно улыбался.

— Я, видите ли, — сказал он, — люблю курлыканье это слушать. Молодость вспоминается. Ведь мы, геологи, всегда осенью из экспедиции возвращались. Вещевой мешок с котелком за спиной, в руке молоток геологический, и на душе так отлично, свежо. А над головой журавли пролетают… Помните, у Чайковского есть такой романс: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды»?

— «И посох мой благословляю, и эту бедную суму, — подхватил я, — и степь от края и до края…»

— Вот-вот! Чудесный романс! Э, да что говорить! Прошло…

Он тычком поправил подушку, чтобы лучше видеть нас.

Но неумолимая Машенька уже многозначительно трясла своими седыми буклями, держа на весу часы. Визит, видимо, надо было кончать. Мы стали прощаться.

— Милости прошу на следующий год! — сказал Афанасьев, пожимая нам руки. — Но обязательно с островами! Да, да! Без островов не приму! У меня ведь и место для них оставлено. Вот здесь! — Он указал на рукопись, над которой работал перед нашим приходом. — Задуман новый труд. Называется кратко: «Северный Ледовитый».

— О! И большой труд?

— По плану пять томов. Хочу дать полный свод современных знаний об Арктике, нечто вроде энциклопедии…

Я поинтересовался, сколько лет работы отнимут эти пять томов.

— Не меньше шести-семи, вероятно…

Мы невольно переглянулись с Андреем. Академик искоса посмотрел на нас и улыбнулся.

— А я знаю, что вы подумали! — сказал он.

Я смутился.

— Да, да. Подумали: каков старик! Девятый десяток пошел, а он на шесть лет вперед загадывает, план работы, составляет.

Я принялся бормотать какую-то чепуху, потому что Афанасьев угадал: именно это я и подумал.

Наш хозяин засмеялся:

— Ну-ну, не отнекивайтесь! И я на вашем месте подумал бы то же. — Он похлопал по лежавшей на одеяле рукописи. — Не доживу? Нет, друзья мои, доживу. Именно потому и доживу, что на шесть лет вперед загадываю! Любимая работа поддерживает, бодрит… Когда я болею, люблю античных авторов перечитывать. Так вот, Сенека сказал: «Прожить сколько надо — всегда во власти человека». Мне, например, надо десять лет, потому что труд этот нужен людям, нужен моей Родине.

Андрей что-то хотел сказать, но Афанасьев перебил его:

— Помню, помню: здоровье, возраст… Но есть, по- моему, нечто вроде рефлекса цели, как вы думаете? Я подметил: если обычная прогулка, без цели, без дела, устаю; если же цель впереди, что-то очень интересное, забываю об усталости!

Академик глядел на меня и Андрея прищурясь.

— А потом, — сказал он, — не находите ли, что вообще интересно жить? Мне, например, до крайности любопытно узнать, найдете вы свои острова или нет. Такой уж я, каюсь, любопытный старик!..

О моей опрометчивости или запальчивости во время санной вылазки Афанасьев не сказал ничего, я напрасно